Голос был хриплым от долгого молчания. Он разнесся по всей трапезной, и каждое слово ощутимо повисало в воздухе, подобно дыму. И, подобно дыму, оно выплывало через открытое окно — наружу, где достигало слуха человека, устроившегося на крыше прямо над собеседниками. Но Эрик даже не пошевелился.
— Откуда ты все это знаешь, брат Молчальник? — мягко спросил Томас.
Тот подумал секунду. Нужно ли добавлять что-то к уже сказанному?
— Я был там. Я видел, как ее закопали.
Он не вспоминал о той ночи на перекрестке в течение девятнадцати лет. Но теперь, под градом устремленных на него вопросительных взглядов, он вспомнил все. Как однорукий человек — тот самый человек, которому нынешним вечером он наливал вино, — выскочил из мусорной кучи под виселицей и всадил кинжал ему в глаз. Как он упал… Его второй глаз, нетронутый, по-прежнему оставался открытым, так что он видел все. Он утратил не жизнь и не зрение, но нечто иное. Мгновение невыносимой боли лишило его способности испытывать чувства. Он по-прежнему видел и слышал, но внешний мир перестал иметь значение. Один мучительный миг — и все события его жизни, все былые триумфы и жестокости, все убитые им мужчины, все женщины, которыми он владел, — все превратилось в плоские тени, танцующие на стене. В то, о чем не стоит говорить.
Но с того момента он помнил все. Он снова видел, как голову его господина, Джанкарло Чибо, отсекает летящий меч, как французский палач, Жан Ромбо, берет руку ведьмы и при свете луны закапывает ее в центре перекрестка.
Общее молчание распространялось, словно круги по воде, и внутри этого безмолвия он вспоминал все дальнейшее. Как уехали Ромбо и остальные, как пришли жители деревни и сочли его мертвым; как взяли его к себе, когда поняли, что он жив: из-за богатой одежды крестьяне решили, что смогут получить за него выкуп. Цирюльник извлек кинжал, застрявший у него в голове. Почему-то, ко всеобщему изумлению, это не убило его, хотя в течение последующих нескольких недель смерть подходила к нему совсем близко. Но когда он выздоровел и по-прежнему не желал говорить, а благодетелям не удалось придумать, как именно заработать на спасенном, они попросту выбросили его на дорогу. Окольными путями она вела его на юг, и он шел и шел, пока одна тропинка не пересекалась с другой, — а он все шел и шел, пока ему не встретился монах, возвращавшийся с паломничества. Добрый человек, который взял его из жалости. И еще потому, что внушительный рост молчальника служил в дороге некоторой защитой. Тот добрый монах привел его в монастырь своего ордена в Ливорно. Молчальник остался в монастыре и после того, как орден был распущен и здание перешло к иезуитам. Он продолжал безмолвно делать то, чем занимался с тех самых пор, как в глаз ему вошел кинжал, изменивший его мир. Он работал в саду и прислуживал путникам и паломникам, которые находили здесь отдых. Если их миски пустели, он накладывал на них еду. Если их кубки осушались, он наполнял их вином. А если им требовалось узнать, где закопана рука Анны Болейн, он говорил им о том, где находится роковой перекресток.
Он наклонился вперед, налил вино и стал ждать. Ему казалось, что теперь, когда он принял решение заговорить, придут и новые слова. Он спокойно дожидался их: молчание его не тревожило. Под именем Молчальника он прожил почти двадцать лет — с тех самых пор, как перестал быть Генрихом фон Золингеном.
* * *
Эрик ничего не мог поделать. Фуггер оказался прав: их слишком много. Джанни и медальон все время находились в гуще людей. Молодой скандинав цеплялся за наличник и слушал поразительный рассказ монаха. Юноша последовал за людьми Карафы в гавань до самого их корабля и даже подумывал о том, не пробраться ли на борт. Однако такой возможности ему не представилось.