По крайней мере, до тех пор, пока не будет выполнено его поручение. Поручение, обещающее ему спасение души.
Совершенно иначе обстояли дела у человека в черном плаще. Когда Томас опустил наконец голову на жесткий вещевой мешок, у иезуита возникло такое ощущение, будто он больше никогда не сможет проснуться. Все тело его болело, в голове пусто — не осталось ничего, кроме отчаянного желания забыться. Когда до его затуманенного сознания дошло, что французы и сиенцы не выйдут из города до двух часов дня — еще через восемь часов, — ему показалось, что его допустили в рай.
Однако его отдых не был спокойным. Сбор флорентийских отрядов, выкрики, приказы, отдаваемые на испанском, немецком, голландском и итальянском, — все это нисколько его не беспокоило. Но ближе к полудню, когда его сон стал не таким тяжелым, появились видения: путаные воспоминания о настоящем и прошлом, запах гроба, отрывок песенки, детская ручонка в его ладони. Эта рука вела Томаса сквозь лабиринты, пока он не стал одновременно ведущим и ведомым, собственным отцом и собой, заходящими в оскверненные здания монастыря Уэнлок. Половина стен уже была разрушена, но мужчины продолжали вывозить камни в расположенную поблизости деревню. Большое круглое окно-розетка стало пустой рамой, лишившейся поразительного витража. На одном из немногих сохранивших раму окон восседала ворона. Задрав клюв, она издавала карканье, которого Томасу не было слышно, но которое созывало ее товарок, так что вскоре все окно заполнилось черными перьями и беззвучными воплями.
Отец выпустил его руку, и Томас уплыл от мальчишки, стоящего на земле. Он поднялся высоко над разграбленным монастырем, над своей родной деревней Мач-Уэнлок. Он увидел свой дом, уютный кирпичный особняк рядом с крытым рынком. Местоположение и внешний вид жилища вполне соответствовали положению сквайра зажиточного шропширского городка. Но тут же Томас вспомнил о том, что отныне это не его дом, что там живут другие — те, кто подчинился, кто нажился на бедах других, не подчинившихся. И он смотрел уже не вниз, а вверх. И теперь мог слышать птиц. Теперь он снова стал мальчишкой. Томас увидел, как они пикируют, кружат, ссорятся над телом повешенного, раскачивающимся посреди них. Оно вращалось все быстрее и быстрее, и ему никак не удавалось разглядеть, кто это, пока какая-то невидимая рука — возможно, его собственная — не остановила вращения, заставив птиц рассыпаться, вернуться на свое окно. Наконец Томас увидел лицо казненного. Он увидел, что, несмотря на вывалившийся фиолетовый язык и закатившиеся глаза, это все же лицо его отца.
Томас думал, что его крик был безмолвным, что этот вопль ужаса остался внутри кошмара. Однако когда он быстро сел, взгляды окружающих — людей Карафы, проверявших свое оружие и снаряжение, — сообщили ему об обратном. Ослабив складку плаща, который слишком туго обхватил шею, Томас прижал лоб к коленям и начал медленно читать катехизис, основы своей веры. Знакомые латинские слова постепенно сделали свое дело. Его дыхание выровнялось, сердцебиение успокоилось. Он знал, почему ему приснился этот сон: богохульное разграбление монастыря Уэнлок, жертва, которую принес его отец, останавливая кощунство, — это были стимулы, которые должны были удержать его на пути праведности. Даже если подчас Томасу Лоули и приходится совершать сомнительные поступки. И он ни в чем не сомневался так сильно, как в необходимости найти шестипалую руку Анны Болейн.
А вот человек, шагавший сейчас к нему, похоже, не терзался подобной неуверенностью, не страдал ночными кошмарами. Джанни шел прямо, не бросая взглядов по сторонам, и массивные солдаты расступались перед ним, уходили с его пути. Во время их короткого разговора перед отъездом Джанни почти ничего не сказал — а ведь у Томаса было множество способов выяснить то, что ему хотелось знать. Юноша был полностью сосредоточен на своем тайном внутреннем пламени.