Джанни навалился с такой силой, чтобы только не дать старику подняться.
— Плати долг, — проговорил он и, изогнувшись, вонзил кинжал.
Старик выкрикнул что-то по-еврейски: то ли проклятье, то ли молитву. А потом кровь хлынула у него изо рта, задушив последние слова.
Джанни сел обратно в кресло, глядя на корчащееся на столе тело. Комнату заполнял шум дождя, бьющего по крыше. Ливень отыскал какую-то трещину наверху, потому что на стол вдруг начала капать вода, отскакивая от лба трупа и от яркой кожаной шапочки. Дед Джанни называл ее «ермолкой». Его собственная ермолка была потертой, тусклой и едва держалась на неопрятных прядях волос, постоянно соскальзывая, когда дед дергал и крутил их, бормоча свою чушь. Мать говорила, что в свое время дед был блестящим ученым. Более того — алхимиком, искателем философского камня. В слюнявом дряхлом младенце, которого знал Джанни, не осталось и следа от того философа.
Снаружи донесся женский крик. Страх, звучавший в нем, был настолько силен, что перекрыл даже шум дождя.
В следующую секунду Джанни уже был у двери. Он выскочил на двор. Ливень по-прежнему хлестал так яростно, что глазам пришлось привыкать к нему. Сначала Джанни разглядел мужчину с кинжалом: его ноги болтались над землей, он был повешен за шею на одном из оливковых деревьев. Рядом с ним сквозь пелену дождя Ромбо различил столпившихся людей. Вильгельм сгибался между дергающихся ног девицы, медленно задирая ей юбку. Двое других держали ей руки, а остальные «волчата» стояли чуть поодаль: кто заворожено смотрел, а кто с отвращением отвернулся.
Тремя размашистыми шагами Джанни преодолел разделявшее их расстояние. Сжав руку в кулак, он резко ударил немца по уху. Мужчины, державшие девушку, отпустили ее, и она суетливо одернула юбки, затравленным зверьком прижавшись к стене.
— Но, Джанни, — недовольно заныл Вильгельм, — она ведь просто шлюха-язычница!
Джанни вспомнил, как он разведывал дом и как девица дала ему воды. Темные глаза девушки на мгновение напомнили ему сестру, хотя ее лицо было настолько же скучным, насколько Анна Ромбо выглядела живой и интересной.
— Ты забыл свои обеты, Вильгельм? Разве вы все не знаете, что похоть — это страшный грех?
Вильгельм потер ухо.
— Я не приносил окончательного обета, — недовольно проворчал он.
Джанни улыбнулся. Это выглядело так нелепо: обиженный немец, сидящий в грязи под ливнем, в нескольких шагах от висящего тела убитого им мужчины. Улыбка сменилась смехом, и Джанни сказал:
— Но посмотри на нее, Вилли: она ведь даже не еврейка!
Тут уже начали смеяться все, кроме немца и девицы.
Для них это стало желанным облегчением — смех под крупными каплями дождя, отскакивающими от намокших серых плащей. Да, они снова стали мальчишками, смеющимися под дождем.
Что-то заставило Джанни обернуться. Он увидел человека, стоящего спиной к воротам, которые по-прежнему были заперты на засовы, словно этот человек каким-то образом просочился сквозь крепкое дерево. Капюшон его плаща был откинут, открывая дождю бритую голову. В тот миг, когда Джанни посмотрел на незнакомца, тот медленно поднял палец и дважды согнул его, маня к себе.
Через плечо Джанни бросил своим подчиненным:
— Киньте тела в дом. Сожгите его.
Он уже отошел, когда Пикколо громко спросил:
— А как же девица, Джанни? Она нас видела.
Это было так. Но если вызов бритого означал то, о чем подумал Джанни, то сегодняшнее дело станет его последней охотой со стаей.