Отис пожал плечами.
– В общем, да. То есть и да, и нет. Понимаешь?
– Как это «и да, и нет»?
– Не знаю… Иногда бывало лучше, когда рядом была Майя. А иногда хуже. Вообще-то это Майя все разрушила, так что…
Люк удивленно посмотрел на Отиса.
– Все разрушила?
– Да, все испортила. Заставила отца уйти из семьи. Так что на самом деле неважно, хорошая она была или плохая, правильно?
– Вот это да! – воскликнул Люк. – Интересно!
– Что тут интересного? – Отис накрутил на вилку целый ком спагетти и отправил его в рот.
Люк отрезал от своей пиццы маленький кусочек и потыкал его вилкой. Он чувствовал, что разговор достиг опасной черты, и не хотел провоцировать Отиса на упрямство.
– Вообще-то ничего. Просто я думал, что вы, все трое, были всем довольны. Вы так спокойно это приняли.
Отис согласно кивнул, потом поднял на Люка глаза и не отвел взгляд.
– Мы были сопляками, – сказал он. – Сами не знали, что чувствуем. В детстве думаешь: вот проснусь – и все это окажется сном. А потом дни идут, ты просыпаешься каждое утро, видишь, что никакой это не сон, и начинаешь понимать, что произошло на самом деле. А к этому времени уже поздно что-то менять.
Люк долго смотрел на брата, не желая ничего ему навязывать.
– А ты? – спросил наконец Отис. – Как ты к этому отнесся?
Люк проглотил кусок и засопел.
– С нами это было так давно! Прямо как в другой жизни. Но вообще-то я чувствовал примерно то же самое, что ты, – что это дурной сон, как будто я что-то натворил и прогнал отца. Твоя мать вроде как поступила хорошо, подарив моему отцу счастье, и одновременно плохо, отняв его у нас. Вот такие смешанные чувства.
– А теперь что ты чувствуешь? Когда стал взрослым?
Люк предпочел бы соврать, но, посмотрев на брата, увидел все то, чего раньше не замечал, потому что толком не смотрел: изменившуюся форму носа – уже не бесформенную нашлепку, а нечто похожее на родительские носы; ввалившиеся щеки с россыпью прыщей; торс, отдаленно напоминающий треугольник; размер ладоней – не меньше, чем у самого Люка. Это уже был наполовину мужчина, даже больше, чем наполовину.
– Если честно, у меня до сих пор не прошел гнев, – начал Люк. – Я по-прежнему считаю, что он не должен был уходить от нас. Что он плохо с нами поступил. Но с отцом трудно воевать, уж больно он хороший. Приходится озираться в поисках того, на кого навьючить всю вину. Я долго обвинял свою мать. Потом – вас.
– Нас? – удивился Отис, вскинув черные брови. – Ты про нас, детей?
– Да. Знаю, это смешно. Но я думал, что, не будь детей, он бы мог к нам вернуться. Все это казалось мне сплошной несправедливостью: мы приезжаем, в конце выходных уезжаем, а вы все остаетесь. С отцом. К тому же в таком чудесном доме, в центре Лондона. Получалось, что все вы – часть прекрасного фантастического мира. А мы – какие-то бедные родственники.
– Ты по-прежнему нас винишь? – спросил Отис, все так же глядя Люку прямо в глаза.
– Нет, – сказал Люк. – Вернее, так: стараюсь не винить. Вас не надо винить. Очевидно ведь, что вы не виноваты. Но у меня до сих пор есть чувство… – Люк осекся, одернув себя. – Нет, – сказал он, помолчав. – Я больше вас не осуждаю. Нет.
Отис кивнул и опять занялся едой.
– Что с тобой тогда стряслось? – спросил его Люк, немного выждав. – Пару дней назад. Когда ты школу прогулял? Когда сидел на скамейке? Это связано с той девочкой? – Он хотел придать своему тону игривость, но получилось как на допросе.
– С какой девочкой? – изумился Отис, громко стуча ложкой по тарелке.
– Ну, с той, с которой ты беседовал после школы.
– Что?.. – Отис явно смешался.
– Шатенка, волосы узлом, стройные ножки.
Отис наморщил лоб.
– Сиенна?
Люк рассмеялся.
– Не знаю ее имени, но вид у нее был такой, как будто она к тебе очень неравнодушна.
Отис махнул рукой.
– Нет, она ни при чем.
– Тогда в чем было дело?
– Когда?
– Я о прогуле. Если дело не в той девчонке, то в чем?
Отис, вылавливая вилкой кусочки ветчины из соуса, грубо буркнул:
– Ни в чем. Просто… Не хотелось в школу, и все.
– Отец говорит, что ты неплохо учишься.
– Да, неплохо. Но это не значит, что я хочу находиться там все время.
– У тебя есть хорошие друзья?
Отис, стиснув зубы, продолжил охоту на ветчину, и Люк понял, что разговор не клеится.
– Наверное.
Люк со вздохом отложил приборы.
– Послушай, Отис, я знаю, брат из меня был никудышный, особенно после смерти Майи. Мы с тобой стали друг другу чужими. Но больше так не будет. Теперь я рядом. Знай, ты всегда можешь со мной поговорить, если захочешь. Мы всегда можем это повторить. – Он указал на стол, обвел рукой ресторан. – Когда захочешь.
Отис приподнял плечи и издал неотчетливый звук, выражавший некоторую заинтересованность.
– Ладно. – Он собрал остатки спагетти на дальней стороне тарелки и откинулся на спинку стула. – Люк, кто, по-твоему, писал Майе эти письма?
Люк вздрогнул. Он не знал, что Отис знает про письма.
– Не знаю. Какой-то больной.
– Ты думаешь… – Отис помялся. – Ты думаешь, это кто-то из наших?
– Нет, – сказал Люк. – Ни в коем случае. – Он уставился в пол, чтобы Отис не увидел в его глазах сомнение. – Этого не может быть.
25
Эдриан проводил выходные в Айлингтоне. Он пришел накануне, чтобы посмотреть вместе со всеми церемонию открытия Олимпиады.
Вся семья завороженно сидела перед плоским телеэкраном. Эдриан, Перл, Отис и Бью устроились на большом диване, Кэт – в одном кресле, Кэролайн с собакой на коленях – в другом, Люк – по-турецки на полу, с джином-тоником в руке.
Эдриан подумал, что, будь Майя жива, он был бы сейчас с ней вдвоем в маленькой квартирке. Люк и Кэт остались бы в Хоу. Кэролайн сидела бы здесь одна с тремя детьми. Эдриану было больно думать, что смерть Майи улучшила его положение, но, сидя здесь этим серым летним вечером и наблюдая по телевизору за потрясающим зрелищем в обществе родных, он не мог не задать себе вопрос, почему когда-то решил, что жизнь способна даровать радость больше этой. По мере того как реальная, объемная Майя покидала со временем его сознание, он все чаще ловил себя на неприятном чувстве, что последние несколько лет отворачивался от подлинной жизни. Что Майя была сном, которому теперь наступил конец.
– Почему они все одеты как медсестры? – спросил Бью у Эдриана. – И что это за большой белый малыш?
Эдриан с улыбкой погладил его по голове.
– Это символ Национального здравоохранения.
– Зачем?
– Затем, что это очень по-британски. Мы все платим налоги, чтобы, заболев, обратиться к врачу и вылечиться. Ничего не платя. Есть страны, где за лечение в больнице приходится платить.
– С ума сойти! – сказал Отис, не отрываясь от экрана. – Вот это да! Не понимаю!
– Да, впору спятить, – согласился Эдриан.
– Как это «спятить»? – встрял Бью.
– Это значит… – начал Эдриан.
– Это значит «балдеж», – помог отцу Отис.
– Вряд ли это понятно остальному миру. Они примут нас за психов, – сказала Кэролайн.
– Мы и есть психи, – сказала Кэт.
– Говори за себя, – буркнул Люк. – Я считаю это самым невероятным зрелищем, какое мне доводилось видеть.
Эдриан улыбнулся своему старшему отпрыску, получив редкое удовольствие от совпадения с собственным мнением.
– Я схожу в туалет, – объявил Эдриан, вставая. – Кому что принести из кухни?
Люк, не оборачиваясь, показал пустой стакан, и Эдриан с кряхтением забрал его.
– Мне тоже надо в туалет, – сообщил Бью. – Можно с тобой?
– Конечно. – Эдриан протянул сыну руку и повел его в туалет на первом этаже.
– Не в этот, – запротестовал Бью, увлекая его в коридор. – Наверх. В мамин.
– Почему?
– Потому что там нет пауков. В том, – он указал в угол, – ползают пауки.
– Брось, сынок, – простонал Эдриан, которому не хотелось подниматься по лестнице. – С пауками я справлюсь. Пойдем в этот, нижний.
– Нет! – крикнул Бью.
Эдриан, которого легко было уговорить, особенно младшему сынишке, вздохнул:
– Как хочешь. Показывай дорогу.
Смежная со спальней ванная Кэролайн была делом рук Эдриана. Когда они купили этот дом, здесь была маленькая спальня. Кэролайн хотела сделать из нее детскую, но Эдриан настоял на том, чтобы соединить ее дверью со спальней, и превратил в роскошную ванную комнату с двумя умывальниками, двумя душами, ванной на двоих. Все это задумывалось и осуществлялось для них с Кэролайн. А теперь этим пользовалась одна она. Сидя на бельевом ящике, Эдриан смотрел, как сынишка делает пи-пи, как сжимает белую попку, как выгибает спинку, как не сводит глаз с унитаза.
Его сынок.
Эдриан уронил голову на грудь, поддавшись нахлынувшей волне чувств.
Если бы Майя забеременела в те месяцы, когда они прилагали к этому усилия, 19 апреля ничего не произошло бы. 19 апреля 2011 года Майя сидела бы дома, поглаживая свой раздувшийся живот, или лежала бы в постели, кормя грудью новорожденного. Ей не пришлось бы бродить по Вест-Энду, напившись водки, в поисках забвения. Но, если бы Майя родила, Бью уже не был бы его малышом: у Эдриана был бы другой малыш. Другая семья. Это все узаконило бы. Потому что без малыша, без новой семьи Эдриан был попросту мерзким эгоистом, бросившим дом, полный детей, ради постельных удовольствий и сладострастного секса с женщиной без растяжек на животе. Все было бы так, если бы Майя не погибла? Вдруг она так и не забеременела бы? Они так и остались бы вдвоем, старея (особенно он) и погрязая в своих привычках, а Кэролайн и Сьюзи воспитывали бы вместо него детей…