Пока над Пьевано есть крыша, вас здесь никто не тронет.
Пока она говорила, старый граф ерзал в кресле, что-то бурча себе под нос. Дочь слишком торопится, думал он. Конечно, он и сам не, хотел гнать того, кто пришел просить у него убежища, но говорить незнакомцу, что он может жить в его замке, как у себя дома…
Одну руку он зябко протянул к камину, второй задумчиво погладил чисто выбритый подбородок.
— Как вас зовут, мессер?
— Панталеоне дельи Уберти, — ответил авантюрист. Ему хватало ума не врать там, где могла сойти и правда.
— Благородная фамилия, — покивал старик. — Ладно. Надеюсь, что ваше пребывание в Пьевано не затянется надолго. Я думаю не о себе, — он пожал плечами, грустно улыбнулся. — Я слишком стар, чтобы бояться за собственную жизнь. Но у меня есть дочь, и если вас тут найдут…
Договорить мадонна Фульвия ему не дала.
— Кто рискует по крупному, может не обращать внимания на мелочи! — воскликнула она.
Мессер Панталеоне жадно ловил каждое ее слово.
— Клянусь Богом, в этом ты не права, — ответил ей отец. -Нам нет нужды еще более привлекать к себе внимание. Видишь ли…
И вновь осторожность заставила его замолчать и бросить подозрительный взгляд на Панталеоне.
Но лицо последнего закаменело, ничем не выдавая охватившую его радость. Ибо он без труда закончил фразу, которую не договорил старый граф. А с ней отпали последние сомнения в том, что Маттео Орсини в Пьевано.
Чувствуя, однако, что ему все еще не доверяют, Панталеоне решил, что самое время показать, как же он утомлен. И начал заваливаться набок, поднеся одну руку ко лбу и вытянув вторую в поисках поддержки. Он ухватился за край бронзового столика, который наклонился под его тяжестью и отлетел в сторону. А сам Панталеоне во весь рост рухнул на мраморный пол.
— Сил нет, — простонал он.
Они бросились к нему, все трое; Альмерико, его дочь и слуга, который ранее стоял у двери, ожидая, когда ему дозволят удалиться. И пока старый граф с трудом нагибался к Панталеоне, чтобы хоть как-то ему помочь, мадонна Фульвия взяла на себя бразды правления.
— Приведи Марио, быстро, — приказала она слуге. — Пусть принесет вина, растительного масла и полотенца. Бегом!
Панталеоне приподнял голову, привалился к коленям Альмерико. Открыл затуманенные усталостью глаза, что-то забормотал насчет причиненного беспокойства. Альмерико тронули его слова: в такой момент думать не о себе, но о других. А потому недоверие его растаяло, как снег под апрельским солнцем. Он уже не сомневался, что состояние их гостя критическое, и что могло быть тому причиной, как не гнев и злоба герцога Валентино?
Пришел Марио, низкорослый, широкоплечий, с лицом цвета глины, столь обезображенным оспой, что оно казалось маской, гротескной карикатурой на человеческий образ. Формально он считался кастеляном Пьевано, но круг его обязанностей был значительно шире. Честный, верный хозяевам, уверенный в себе, нигде не учившийся, он был и хирургом, и ветеринаром, и брадобреем.
Сопровождали его посланный за ним слуга, служанка монны Фульвии и паж. Звали последнего Рафаэль. Они принесли бутылки, полотенца, серебряный таз. Окружили лежащего Панталеоне, а Марио, опустившись на одно колено, попытался прощупать его пульс.
На самом деле прощупывание пульса являло собой лишь ритуальное действо, призванное показать глубину познаний Марио. Каким бы ни было отклонение от нормы, метод лечения предлагался один и тот же. Даже когда он прослушивал пульс абсолютно здорового человека.
— Усталость, — поставил диагноз Марио. — Небольшое кровопускание быстро поставит его на ноги. Шесть унций крови, и он оживет на глазах, — он встал. — Винченцо, помоги мне, отнесем его в постель. Ты, Рафаэль, будешь освещать нам путь.