Закончив сообщение по-турецки, на народном анатолийском наречии, сержант прогнусавил то же самое на плохом французском языке, после чего дал своим людям знак налечь на весла, и те погребли восвояси, радуясь, что исполнили обязанность, которую сам черт выдумал, заставляя их всякий раз подплывать к судам с одним и тем же идиотским сообщением, неизменно остававшимся без отклика, поскольку названный Абдулла несомненно давно мертв.
Франта и Петр, прекратив борьбу, тихо сидели на ковре, тяжело переводя дух.
— Вот видишь, — первым заговорил Франта. — А ты — «бабьи сплетни» да «заячья душа»… И чтоб я стыдился, и что вел себя как собака. Можешь не извиняться, я такой великодушный, что прощаю тебе. Султан откинул копыта, это ты своими ушами слышал. Теперь, поди, и остальному поверишь: и Лейла твоя приказала долго жить, и тесть, и вообще все, о ком было известно, что они хоть чуточку держались тебя. Если ты и теперь хочешь в Стамбул, то я тебе, факт, удивляюсь.
Петр, землисто-бледный, не хуже тех покойников, которых перечислил Франта, перевалился на колени и стал молча, обеими руками, срывать с себя парчовый наряд. А Франта, горечь которого несколько смягчили эти действия, свидетельствовавшие об отчаянии Петра, уже более мирным тоном начал уговаривать его не так уж близко к сердцу принимать катастрофу: ведь случилась-то она в его отсутствие, и ему не в чем себя упрекать. Во всем, в сущности, виноват зарезанный султан, который по непостижимой слабости не выполнил завета, данного всем властителям турецкой империи, — взяв власть, моментально истреблять всех своих братьев.
Наконец Петр, не слушавший разумные доводы Франты, промолвил — слова его звучали, правда, тихо, зато тем сильнее было их значение и содержание:
— Эта кривоногая собака Мустафа жаждет моей головы. Я с первой минуты знал, что он ввергнет меня в несчастье. С другой стороны, моей головы домогался папа. Благодарю, господа, за столь великую честь и даже не спрашиваю, не слишком ли она велика. Знаю и понимаю — моя голова мешает вам и бесит вас, однако я не доставлю радости ни тому, ни другому и не дам ее отрубить!
Говоря так, он раздирал в клочья турецкий наряд, а покончив с ним, в одном исподнем подошел к шкафу, встроенному в стенку, и облекся в потрепанный костюм бродячего дворянина, которым обзавелся во Франции, в городке Ньон.
— Нет, это еще не вечер, — бормотал он, и на лицо его постепенно возвращалась здоровая краска. — Потому что, Франта, даже после гибели султана я не остался одиноким и сирым. Есть у меня еще могущественный и умный друг и союзник, близко знакомый с папой и со всеми европейскими потентатами: некий патер Жозеф, чья главнейшая в жизни идея и мечта — воздвигнуть на Турцию крестовый поход. До сих пор это ему не удавалось, папа и короли, поглощенные своими эгоистическими делишками, оставались глухи к его агитации. Но если этому фанатичному попу протянет руку такой человек, как Петр Кукань из Кукани, и если вдобавок я воспользуюсь доверием французского короля ко мне — я ведь буквально всунул скипетр ему в руку, — то будет у нас такой крестовый поход, какого мир еще не видывал. Так что, в сущности, случилось лишь то, что центр тяжести моей политики переместился из Турции во Францию, и мое стремление предотвратить братоубийственную войну в Европе осуществится, ибо военное напряжение будет отведено против турок, которые только и заслуживают, чтобы их смели с лица земли.
Пока он говорил, в каюту донесся неясный голос, отдававший какие-то команды, после чего послышался топот ног и скрип ворота.
— А этот патер Жозеф — он во Франции? — спросил Франта.
— Да. Ты зачем спрашиваешь?
— Так, хотелось знать. Потому что мне очень интересно, как это ты попадешь во Францию.
— Мне не совсем ясен смысл вопроса. Если я из Франции добрался сюда, то почему же мне с тем же успехом не добраться обратно?
Франта возразил, что тут есть тонкое различие.