Обращаясь одновременно к неутолимой жажде завсегдатаев бонвенского кафе и зависти, какую обычно испытывают к богатым людям, бывший грузчик снискал одобрение и в придачу был удостоен оваций как блестящий полководец и единодушно провозглашен святым Георгием. Новоиспеченный забияка оставался прежним скрягой, выставляя напоказ свою щедрость, — иными словами, он не забывал о себе в предпринятой им раздаче спиртных напитков; хмельное состояние от выпитого в сочетании с ударившим в голову опьянением славой вконец помутили его рассудок. Он возвращался домой, выделывая зонтиком грозные мулине, и у него уже не было особой уверенности в том, что он не истребил весь род Риуфов, как мечтал об этом всю прошлую ночь и как клялся в этот вечер сделать при первом же удобном случае. Когда он заметил вдалеке крышу шале, контуры которой вырисовывались на туманном горизонте открытого моря, потребовалось вмешательство тех, кто либо из милосердия, либо из признательности решил препроводить его домой, помешав ему таким образом поджечь соседский дом.
Протрезвившись на следующий день, г-н Кумб смутно представлял себе то, что произошло накануне. Но и того, что осталось в его памяти, было вполне достаточно, чтобы устыдиться собственного поведения, насколько это позволяло ему самолюбие. Он скорее готов был умереть, чем признаться самому себе, что был не прав. Второго такого же заседания в бонвенском кафе он больше уже не устраивал, к большому сожалению завсегдатаев этого заведения; но если случай сталкивал его с кем-либо из них, то он продолжал вызывать восторг, возможно, с меньшим шумом, но с не большей умеренностью.
Тем не менее манера поведения, избранная Жаном Риуфом, была хороша для усмирения страсти менее неукротимой, чем та, что овладела взбесившимся ягненком по имени г-н Кумб.
С того самого дня как брат Мадлен заключил перемирие с соседом, шале перестало быть театром безумных вечеринок и шумных оргий, столь сильно возмущавших г-на Кумба. По вечерам в субботу мадемуазель Риуф приезжала сюда — иногда со своим братом, а чаще всего вместе со старой служанкой. Она проводила там полтора дня, как это делал владелец деревенского домика в ту пору, когда дела еще не позволяли ему свободно распоряжаться своим временем. Единственными развлечениями девушки были гулянья по саду, уход за цветами и изредка — прогулки по прибрежным скалам. Шале стало таким же тихим, мирным и добропорядочным, как и соседний с ним дом слева.
Господину Кумбу было невозможно отрицать очевидное, да он и не пытался это делать; он удовольствовался лишь тем, что строго наказал Милетте молчать, когда она, искренне удрученная по-прежнему мрачным настроением своего хозяина, хотя причины для этого больше не было, попыталась обратить его внимание на улучшение обстановки у соседей.
Ему уже не было дано вернуть себе тот сладостный душевный покой и безучастность, какие были характерны для его прежней жизни. Злые чувства сходны с сорняками в поле: достаточно маленького корешка, и они сохранятся там навечно. Зависть и состоящие в ее свите чувства овладели сердцем г-на Кумба, и буквально все стало для него предлогом, чтобы больше никуда не выезжать; поскольку сам хозяин шале отсутствовал, теперь его сад отравлял существование бывшему грузчику.
Сад этот не был ни длиннее, ни шире сада г-на Кумба, ничуть не лучше расположен, ничуть не больше защищен от ветра, однако наступивший для наших героев год не был похож на предыдущий, и результаты его оказались для них совершенно разными: сад г-на Кумба как нельзя более походил на раскаленную сковородку, что мы так долго живописали в начале нашего повествования; вопреки мистралю и солнцу, сад г-на Риуфа оставался свежим, пышно разросшимся и благоухающим.