Не вышел никто.
С тех пор и до самой смерти Саммер носил серьгу в ухе — собственно, уже с нею он на Скаллшорз и возвратился. Безумие у него прошло, но чудаковатость осталась.
Чудить оставалось недолго — мой друг умер через три месяца от повторной лихорадки и оставил после себя смутные сплетни и дочку шестнадцати лет.
Памела, Пэм… Ах, какая это была красоточка!
Я сделался ее опекуном, но справиться с девчонкой так и не смог. Пэм убегала на побережье и задирала юбчонки, чтобы залезть на скалы и достать гнезда птиц, пела песенки, рисовала углем на стене.
А бы поколотил ее как следует и даже попробовал, но тень Саммера встала передо мной. То есть тени-то как раз и не было — никаких таких привидений. Просто стало мне неловко и жаль девчонку.
Вот так мы и делаем ошибки. Она сбежала от меня обратно на Скаллшорз очень скоро, жила у какой-то индианки. Раз-другой я пытался за волосы утащить девчонку домой, но она дралась будто бешеная кошка.
Тогда я разозлился и почти не показывался на Скаллшорз. Дочка Саммера тратила деньги направо и налево, дарила своей индианке подарки и в конце концов начала делать долги.
Но это не все. Баррет, ты слышал о боге смерти индейцев? Хотя откуда… Памела любила свою красоту и уже в семнадцать дрожала от мыслей о старости. Она дошла до того, что не хотела смотреть на старух. Индианка, с которой спуталась моя девчонка, родом с Юкатана, и звали эту женщину Марина, так же, как ацтекскую любовницу Кортеса. Но эта Марина с испанцами не гуляла, а, по слухам, возобновила поклонение богу Миктлантекутли, который у них отвечает за смерть, а значит, и за вечную жизнь тоже.
Памела вместе с Мариной попалась на ту же удочку и переняла религию индейцев. Честное слово, они приносили кровавые жертвы в сарае, правда, только кроликов и голубей.
Я не давал ей денег на всякое баловство, и тогда Пэм заложила свои наряды ростовщику с Мертвого острова. Старик знался с такими же ростовщиками на других островах. До меня доходили слухи, что это секта, которая искала бессмертия и принимала в залог не только драгоценности, но и души. Не знаю, дошло ли там дело до души, но Пэм, чтобы заработать деньги, заигрывала с пиратами и пела в кабаках и скоро дошла бы до состояния шлюхи….
А что бы я мог сделать с нею? Убить? Словом, эта девушка оказалась водоворотом, в который уходили остатки состояния Саммеров…
Индианка Марина однажды исчезла, наверное, ушла к своему богу. Я приехал к Пэм, когда девочка была одинока и ослабела — от болезни или от тоски. Хотел ее обругать как следует, но не сумел, даже не повернулся язык — можно сказать, Саммер погрозил мне кулаком из могилы.
Тогда я и женился на ней — просто для того, чтобы дать девушке свое имя и прекратить махинации с деньгами покойного Джерри Саммера.
Вот и все.
А теперь пусть кто попробует сказать, что я сделал не то и не так, — у меня крепкие кулаки, и ружье хоть не наготове, но его, в конце концов, для поединка можно и принести.
Глава 21. Амулет Баррета
— Занятно. Думаешь, я тебе поверил?
— Верь или не верь — какая, к дьяволу, разница?
Вконец запутавшийся Баррет сидел возле коптильни и рассматривал мутную половинку луны. Звенели москиты, волдырями от укусов уже покрылись руки и лица обоих мужчин.
«Кому доверять? — угрюмо подумал Баррет. — Кое-какие подробности в их рассказах совпадают — например, гибель отца они описали одинаково. Форстер не обманывает меня, но он мог обмануться сам. Ланда тоже что-то болтал о ростовщиках бога смерти…»
— Оправдываешь ее? — нехотя спросил Форстер. — Давай-давай, парни вроде тебя не раз попадали из-за девок на виселицу.
— Я ухожу.
— Не хочешь слушать?
— Хочу спать. С карточным долгом можешь расплатиться в Порт-Ройале.
Светляки расположились в зарослях. Их светящаяся стая напоминала перевернутое небо.
«Индейцы Теночтитлана убиты, но их боги до сих пор живы. Одним помогает бог смерти. Другим — бог удачи и звезд».
Баррет вернулся в хижину и влез в незанятый гамак. Егерь шумно дышал во сне. Джо улыбался беззаботной улыбкой честного человека…
Утром опять лаяли псы, пахло дымом от коптильни. В голове у Баррета трещало. Единственная комната хижины оказалась пустой. Забытый парик врача мок в винной луже на столе, потерянная карта — отпечатанный на пальмовом пергаменте пиковый туз — валялась в углу.
Баррет поднял карту и вернул ее в колоду. Несмотря на теплое утро, он чувствовал неприятный озноб. «Еще мне лихорадки не хватало».
— Кид! Брасье!
Ответа он не дождался и, пригнув голову, переступил через порог. Яркое солнце поднялось над верхушками деревьев. Кид без парика с мрачной миной сидел возле коптильни на обрубке бревна.
— Почему меня не разбудили?
— Мы будили тебя, Питер, но ты ругался. Я приказал оставить тебя в покое — нельзя силой отнимать у богов души людей.
— Ты язычник, Генри.
— Нет, я только старый врач, который никак не решится сообщить тебе плохие новости.
— Что еще?
— Лейтенант Брасье исчез. Одновременно с ним скрылся и Форстер со своим рабом. Мы спали, и никто не слышал ничего.
— Француз дезертировал?
— Не знаю. Возможно, торговец его убил. Мог и перекупить. Странно — когда вся троица смоталась, собаки на поляне не брехали. Егерь говорит, что это небывалый случай, чтобы вожак не подал голоса…
— Вокруг поляны есть тела или кровь?
— Все чисто.
Баррет ругнулся и ставшим привычным жестом положил руку правее сердца — на ладанку с зеленым камнем. К его изумлению, она оказалась пустой.
— Чертов вор.
— Что?
— Меня обокрали во сне.
— Тебя?! Во сне?!
Сухая физиономия врача выразила такое крайнее, неподдельное изумление, так что Баррет расхохотался.
— Украли ерунду — дешевый камень. Хотя это ничего не меняет — я не собираюсь прощать вора.
Хмурый егерь шел к капитану пиратов через поляну, рядом с ним брел верзила Смок, Винд немного отстал, рассматривая следы на земле.
— У тебя есть собаки на продажу, Бертран?
— Есть только эта свора, и она, конечно, не продается.
— Псы способны охотиться на человека?
— Они могут все, но только если распоряжаться ими буду я.
— Мне нужна помощь.
Егерь, он же Бертран, замялся.
— На Форстера у меня нет обид. Все, что взято, оплачено — он дал мне пули и порох, причем по честной цене. Свободный человек может приходить и уходить, когда ему вздумается, в том числе и ночью.
— Мошенник обокрал меня и увел с собой моего лейтенанта.
— Дезертирство с кораблей не касается колонистов.
На Баррета накатила неудержимая ярость — на несколько секунд ясное утро в его глазах потемнело.
— Питер, Питер, — прошептал доктор Кид. — Оставь его в покое, он вольный охотник, а не матрос с твоего люггера.
Егерь вскинул ружье.
— Вам не принудить меня, капитан. К тому же мои собаки совсем не брехали ночью. Должно быть, они околдованы, а я боюсь чар по привычке. Хотите, дам совет?
— Какой?
— Отправляйтесь на испанскую территорию и поступайте по обыкновению пиратов. Сдается мне, что так вы отыщете своего лейтенанта легче легкого.
— Что он предлагает? — пробормотал Генри Кид.
— Он хочет, чтобы мы оставили его в покое и взяли в заложники какого-нибудь испанского колониста. Тогда родня испанца живо пустится на поиски Брасье.
— Разумная мера, между прочим. Южнее, за полдня пути, есть большой загон для прирученных свиней, при нем всегда пастухи, они неплохо знают местность.
— От испанцев всегда жди подлостей и обмана. Тем не менее попробовать стоит.
Они уходили гуськом, продираясь сквозь заросли, — Баррет, Кид, невозмутимый Смок, Винд с ружьем наготове и негр-слуга с испанского корабля. Егерь Бертран смотрел им вслед и щурился, не выпуская из рук ружья.
Между тем море зелени окружило Баррета. Эспаньола напоминала рай, но события последних часов мешали в полной мере оценить это. Долина простиралась на шесть миль, в лесу перемежались цезальпинии, веерные пальмы, кедры, златолисты и кустарниковые сливы.
Пираты нашли тропу и двигались молча и сосредоточенно. Где-то поодаль возились одичавшие свиньи. Пару раз раздался унылый собачий вой, но это была не свора Бертрана.
— Тут завезенные конкистадорами псы, — буркнул Кид. — Они уже сотню лет размножаются на острове.
Через некоторое время долина кончилась и уступила место невысоким скалам. Колючие веерные пальмы стали попадаться чаще.
— Я уж не знаю, как мы отыщем троих беглецов на огромном острове, — снова недовольно пробурчал доктор Кид.
Должно быть, сапог натер ему ногу, потому что медик время от времени начинал заметно хромать. Худое лицо его приняло страдальческое выражение.