Вот так, прямо надо сказать, жила великая страна, поэтому и я к тому времени, когда мне вот-вот должно было исполниться тридцать три года (р. 05.01.1946), находился в весьма странном положении. С одной стороны, я стал знаменитостью «широко известной в узких кругах». В «Новом мире», самом интеллигентном журнале тех лет, у меня в 1976 году, напечатали два коротких рассказа с предисловием Василия Шукшина, и я надеюсь, что читатели и читательницы знают или, по крайней мере, слышали это славное имя.
Тогда в советских литературных журналах печатали в основном такую мутную безумную чушь, что я наутро «проснулся знаменитым». Недооценка собственных достижений для писателя глупа, переоценка – губительна. Не переоцениваю! Спасибо Шукшину! Шукшин в те годы был, как сейчас говорят, «культовой персоной», отчего и привлек внимание к моим скромным сочинениям. Но и мои рассказы были неплохие, скажу без ложной скромности. Я, кстати, после публикации получил целый мешок писем от благодарных читателей и читательниц, но, увы, многие из них задавали мне ехидный вопрос – как это покойник с того света мог написать мне предисловие через два года после своего успения (Шукшин умер в 1974 году). Я на десяток писем вяло ответил, что, дескать, живем в непростое время, не все сразу печатается, намекал на цензуру, которая, кстати, и у самого Шукшина в предисловии вырезала, к моему изумлению, абзац, но мне в редакции посоветовали лишнего не болтать, на чем я свою переписку с народом и закончил. Да, да, действительно неплохие были рассказы, если не верите, то вот прочитайте один из них.
Барабанщик и его жена, барабанщица
Жила-была на белом свете одна тихая женщина-инвалид, и жил на белом свете вместе с нею один бойкий барабанщик из похоронного оркестра.
Эта женщина однажды проживала с мужем в городе Караганда Казахской ССР и ехала в рейсовом автобусе на работу. И тут у автобуса заглох мотор на переезде, а поезд был слишком близко.
И поезд налетел на автобус, делая кашу и железный лом. И барабанщица вылетела из автобуса.
Во время полета ей разбило голову кованым сапогом, и кости торчали наружу, после чего она что-то все стала бормотать, бормотать, бормотать, а также читала всего лишь одну книгу. А именно: Расул Гамзатов – «Горянка», где он описывает новые отношения между людьми в Республике Дагестан и борьбу за женское равноправие.
Эту книгу она купила в больничном киоске непосредственно после травмы. И никогда больше с ней не расставалась.
После несчастья многие отвернулись от женщины, и первым из них был ее родной муж.
А барабанщик всю жизнь играл на барабане. Он и на фронте бил в барабан, и после войны бил в барабан. Он сильно пил. Он пил, пил, пил и допился до того, что стал играть в похоронном оркестре, где ходил за гробами с музыкой.
И от него тогда тоже многие отвернулись.
Вот тут-то они и сошлись с женщиной, и стали жить на улице Засухина во времянке.
Зимой во времянку задувало, но ярко горела печь. А летом у них в садике цвела черемуха, и можно было дышать. Правда, барабанщик все пил да пил, и женщина все бормотала.
А красивая была женщина – черноволосая, стройная.
А барабанщик, кроме игры на барабане, изучал вопросы прочности окружающих предметов. Он сильно сокрушался, что нет на земле прочных предметов. И что если есть вроде бы прочный предмет, то обязательно имеется предмет еще более прочный, который может разрушить первый предмет.
– Ведь если бы не это, твоя голова не была бы расшиблена кованым сапогом, – говорил он барабанщице.
И та с ним соглашалась.
Ввиду неуспешных поисков смысла прочности барабанщик пил все больше и больше. И вот однажды он в полном отчаянии замахнулся на святая святых: он забрался на барабан и стал по нему прыгать. Пробуя.
А женщина сидела на кровати.
Она тихо сидела на кровати и читала любимую книгу. Тихо тикали ходики. Деревянные стены времянки были аккуратно выбелены. В углу висел рукомойник и стояло поганое ведро. На полу лежал половичок.
А барабанщик все прыгал и прыгал, а сам был маленький и толстенький. Он прыгал-прыгал да и прорвал барабан – свой хлеб, свое пропитание.
Он тогда очень огорчился и стал поступать нехорошо. Он стал обвинять барабанщицу в том, что она испортила ему жизнь.
– Если бы не ты, дура, я бы сейчас играл в Большом театре. Я тебя могу побить.
Тихая женщина очень испугалась. Потому что они жили долго, и он с ней никогда так не говорил. Она взяла с собой книжку и убежала на улицу.
А на улице была ночь и плохо горели фонари, так что бежать можно было лишь сильно отчаявшись.
Барабанщик понял это, и ему стало очень стыдно. Он тогда пошел к водопроводной колонке, а сам был волосатый. Он разделся, облился холодной водой, вернулся в дом и вспорол пуховую перину.
Вывалялся весь в пуху и пошел искать барабанщицу.
Он нашел ее под завалинкой. Она дрожала от страха и смотрела в темноту из темноты.
– Ну, что ты боишься, дура? – сказал пуховый барабанщик. – Ты не бойся.
Барабанщица молчала.
– Ты не бойся, лапушка, – сказал барабанщик, который был бойкий. – Я не намазался дегтем, я не намазался медом. Я облился водой, и тебе будет легко отмыть меня. Ты хочешь меня отмыть?
– Хочу, – ответила женщина.
Она вылезла из-под завалинки и забормотала: «Хочу, хочу, хочу».
И они вернулись в дом. Барабанщик обнял барабанщицу. Она нагрела воды в большом баке. Вылила воду в корыто и стала отмывать барабанщика.
А он сидел в корыте и пускал ртом мыльные пузыри, чтобы барабанщица не плакала, а смеялась.
Старым советским людям сразу же становилось понятно, что название этого рассказа было навеяно песней полузапрещенного тогда Булата Окуджавы, где есть такие слова: «…где же, где же, барабанщик, барабанщица твоя?» Ну а Расул Гамзатов (1923–2003), дагестанский советский поэт, лично мне симпатичен, хотя я и не был с ним близко знаком. Когда меня вышибали из Союза писателей в 1979 году, этот аксакал пребывал на секретариате Союза писателей в состоянии легкого алкогольного опьянения и время от времени восклицал с акцентом во время моей перепалки с противным партийным чертом Феликсом Кузнецовым и другими писательскими начальничками: «Ай, молодца! Хорошо сказал! Принять его обратно писателей союз!» – «Заткнись, пьяная морда!» – шипели ему коллеги. Вели секретариат великие С.В. Михалков, сочинитель гимнов, и Ю.В. Бондарев, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и двух Государственных премий СССР. Михалков он и есть Михалков, а Бондарев меня поразил тем, что, слушая меня, изображал из себя глухонемого, как Король или Герцог в книге Марка Твена «Приключения Гекльберри Финна». Осуждающе качал головой, гримасничал, хватался за лоб, лучше меня понимая, что все сказанное протоколируется и в дальнейшем может навредить его ИМИДЖУ – в той или этой жизни.
Бог с ним, я его уже простил и надеюсь, что это взаимно, как некогда пелось в советской песне на слова К.Я. Ваншенкина, который на этом, единодушно голосовавшем сборище, не присутствовал в отличие от будущего светоча демократии Д.А. Гранина, тоже Героя Социалистического Труда, слова которого о том, что мне в Союзе писателей делать нечего, я с целью литературного самообразоваиия запомнил на всю жизнь. Еще там был какой-то активный Шундик, но это я вообще не знаю, кто такой… И «поганое ведро» – это не моя выдумка, так у нас в Сибири именовали то, что в Европейской России зовется «ведром помойным».
Так что вот, значит, «проснулся я знаменитым» в 1976 году и меня стали наперебой приглашать в журналы, из которых мне раньше годами присылали стандартные, как под копирку, ответы, суть которых с различными вариациями сводилась к тому, чтобы я побольше читал советской литературы, учился у классиков и не концентрировался «на теневых сторонах нашей действительности». А тут я принесу пяток рассказов, и меня даже обнимают. Но когда приду через месяц за ответом, на меня смотрят умоляюще и говорят: «Женя, ты же понимаешь, что напечатать это невозможно. Принеси что-нибудь ПОЛЕГЧЕ». Ну, я и следующую порцию прозы тащу, у меня тогда рассказов штук двести было неопубликованных. И с новыми рассказами та же история, а 200 если разделить на 5, то получается 40, и выходит, что я раз по сорок обегал все эти знаменитые редакции, после чего пришел в натуральное отчаяние и стал всерьез размышлять, как бы мне все-таки изменить жизнь к лучшему.
То есть на Запад я совершенно не стремился. Страна моя здесь, русский язык мой здесь, читатели и читательницы здесь. Зачем мне ехать и куда – ведь оттуда нет возврата, ибо Советский Союз, страна строгая, и проводы новых ОТЪЕЗЖАНТОВ в Шереметьевском аэропорту проходили примерно так же, как нынче проводы в крематории. Створки смыкаются, и больше мы с тобой, дорогой друг, никогда в этой жизни не увидимся. Не то что сейчас, когда у каждого загранпаспорт, а людям все, видите ли, плохо, все свободы им не хватает, кругом, по их мнению, видите ли, тоталитаризм. Тут невольно вспоминаются стихи поэта Николая Олейникова, которого в 1937 году большевики расстреляли ни за хрен собачий, поставив ему фальшивый диагноз «участник контрреволюционной троцкистской организации». Да… Больше делать было нечего Николаю Макаровичу Олейникову в 1937 году, как вступать в какую-то идиотскую организацию! Тьфу, кретины! Хоть бы что-нибудь более художественное придумали…