– Ах, вы про это, – с небрежной медлительностью произнес он. – Я подумал, что вы довольно начитались о том случае в местной прессе. Люди, кажется, потеряли головы. Приятного в том происшествии мало, но, судя по тому, что творилось с публикой, у картин Мэйсон нашлось немало фанатичных почитателей. Хотя я на вашем месте не стал бы заострять в своей статье внимание на том эпизоде.
Катбер посмотрел на Ричарда с той неприязнью, с которой профессионал смотрит на постороннего, смеющего давать ему советы относительно профессиональной деятельности.
– А на чем мне следует заострить внимание в своей статье? – язвительно поинтересовался он.
– На том, о чем я вам рассказывал. На ее творчестве и подвижничестве. Вы знаете, как ее стали называть? Жанной д'Арк.
Журналист сделал запись в своем блокноте, но при этом с сомнением покачал головой:
– Не знаю, Ричард. Каждый год случается что-то подобное: всплывает новое имя, вокруг него начинается ажиотаж, но проходит месяцев шесть, и никто больше и не вспоминает о «восходящей звезде». Откуда нам знать, удержится ли эта звезда на небосклоне?
– Ты знаешь меня не первый год, старина. Ты слышал, чтобы я так хоть о ком-нибудь говорил? Я абсолютно уверен в том, что Мэйсон – гениальная художница. Я бы поставил на ее картины собственную репутацию, и сделал бы это не раздумывая. Но здесь мы имеем дело не только с картинами экстра-класса, тут еще и целая жизнь, похожая на прекрасную и печальную сагу. Два в одном, так сказать.
Катбер обратился к Мэйсон:
– Как вы думаете, почему ваша сестра покончила с собой?
Ричард ответил за Мэйсон:
– Я думаю, она достигла предельной полноты выражения себя в искусстве. Дошла до конца. И дальше идти было некуда. Самоубийство было осознанным актом самопожертвования. Утверждением, что в этом жестоком мире нет места чувствительным и ранимым. Единственное возможное завершение жизни для той, что жила исключительно ради художественного самовыражения.
Катбер кое-что записал и снова обратился к Мэйсон:
– Мисс Колдуэлл, что вы могли бы рассказать о вашей семье?
Мэйсон была готова к этому вопросу. Но тема не перестала от этого быть особенно неприятной. Семейная рана все еще болела и кровоточила, и распространяться на эту тему она не хотела и не могла. Мэйсон решила ограничиться полуправдой:
– Собственно, рассказывать почти не о чем. Мой отец пал жертвой Гражданской войны. Мама оставила после себя небольшое наследство, на которое мы и жили. Пять лет назад, когда мама умерла, мы с Мэйсон разделили материнское наследство. Она уехала в Париж, взяв себе половину, а я осталась жить в Америке.
– Вы были близки с сестрой?
– Да, были в юности. Но интересы у нас всегда были разными. После того как Мэйсон уехала в Париж, мы фактически потеряли связь друг с другом. Однако примерно год назад она написала мне, попросив сохранить у себя несколько ее картин.
– Как вы думаете, что подвигло вашу сестру на то, чтобы посвятить себя искусству? Что явилось побудительной причиной к такому фанатичному стремлению к самовыражению?
Вопрос оказался глубже, чем она ожидала. Мэйсон взглянула на Ричарда и увидела, что он тоже с интересом ждет ответа.
– Наша мама была художницей-любительницей. Она рисовала главным образом пейзажи. Ей хотелось привнести в этот мир больше красоты. Но ее желание так и осталось неисполненным. Никто не понимал маму. Наш отец не одобрял ее увлечения и считал, что она попусту тратит время. Ее считали странной. Соседи смотрели на нее искоса, чурались ее, и в конечном итоге это надорвало ее сердце. – В голосе Мэйсон слышался надлом.