В любое другое время она бы наслаждалась роскошью обстановки, предаваясь приятным воспоминаниям о том, что происходило здесь вчера, но сейчас ей было не до этого. Она нервничала, не зная, как сообщить Гаррету правду. И встреча с полицейским еще более усиливала ее нервозность.
За завтраком Лизетта заявила:
– Дюваль что-то знает.
– Ничего он не знает, – запальчиво возразила Мэйсон. – Откуда ему знать?
– Он что-то подозревает, иначе не пришел бы.
– Эта записка. Почему я о ней не подумала? Что мне стоило что-нибудь нацарапать?
– Сыщик – специалист по таким делам. Мелкие детали – вот его конек. Мелочи, о которых обычным людям даже не приходит в голову подумать. Говорят, если он что-то откопает, то держит подозреваемого мертвой хваткой, как бульдог, и ни за что не отпустит.
Мэйсон потеряла аппетит.
– Я уже все поняла, Лизетта, – раздраженно сказала она.
Но Лизетта не унималась. Перегнувшись через стол, она заговорила трагическим шепотом:
– У нас во Франции самое суровое наказание за мошенничество во всей Европе. Джуно знает одного человека, которого Дюваль упрятал в тюрьму на целых десять лет всего лишь за то, что тот обналичил чек на вдовью пенсию матери после того, как она умерла. Всего один чек – и десять лет в тюрьме, представляешь?
Между тем карета остановилась на площади Клиши, возле ипподрома. Гаррет стоял на пороге дома напротив вместе с каким-то господином. Вывеска над входом сообщала, что в здании находилась риелторская контора. Заметив карету, Гаррет извинился перед своим собеседником и поспешил к Мэйсон.
Мэйсон глубоко вздохнула, еще раз прокрутила в голове заготовленную речь, и, когда Гаррет раскрыл перед ней дверь кареты и помог ей выйти, она с места в карьер заявила:
– Мне надо кое-что вам сообщить.
– Какое интересное совпадение. Я тоже имею вам кое-что сообщить. Павильон Мэйсон Колдуэлл. Как вам это нравится?
Гаррет застал ее врасплох.
– Что?
Он прямо дрожал от возбуждения.
– Павильон Мэйсон Колдуэлл на Всемирной выставке.
– Но ее работы были отклонены комитетом.
– Комитет передумает. И, даже если они не передумают, мы можем устроить такой павильон и без одобрения комитета. Представляете: павильон, в котором будут одни лишь картины Мэйсон Колдуэлл.
– Но… Это невозможно.
– Еще как возможно. Курбе сделал это на ярмарке 1855 года, а Мане повторил его опыт в 1867-м. Но наш павильон будет больше и солиднее. Я знаю многих людей в мире искусства, которые могут спонсировать эту акцию. Более того, они будут только счастливы содействовать такому благородному делу. Сегодня утром я уже закинул пару пробных шаров.
– Вы за этим отправились к риелтору? – недоверчиво поинтересовалась Мэйсон.
– Нет, сюда я приехал, чтобы приобрести то здание на Монмартре, где у Мэйсон была студия.
– Вы… купили этот дом? Но зачем?
– Потому что это священная территория. Там должен быть музей. Место, куда могли бы приходить люди, чтобы отдать должное гению художницы.
– Вы шутите!
– Нисколько. Все именно так и будет, если мы с вами предпримем необходимые шаги и станем работать вместе. Я всю ночь об этом думал. Эта мысль пришла ко мне внезапно, меня словно громом поразило, и ничто и никогда меня так не заводило.
– Но… павильон, музей в ее доме… вам не кажется, что это слишком?
– Я уже говорил вам, что ваша сестра – особенная, уникальная.
– Но в Париже много талантливых художников.
– Вы все еще не понимаете, Эми. Дело не только в ее искусстве. Дело в ее жизни. Пойдемте, я попытаюсь вам все объяснить.
Ричард взял ее под руку и повел по широкому бульвару в сторону ипподрома и улицы Коленкур.
– Ричард, я должна вам что-то сказать…
– Подождите. Дайте мне объяснить, пока все еще свежо в моей памяти. Мэйсон работала годами, не продав ни одной картины. Она жила в ужасающей нищете, она голодала, не получая ни одного слова одобрения, одни отказы.