– Притворился бы, если бы не видел, как вы веселитесь.
Виктория действительно сконфузилась.
– Значит, вы слышали?
– Как колокольчик. Это было, мягко говоря, неожиданно. – Рейберн вопросительно посмотрел на нее.
Виктория долго молчала, потом стала медленно стягивать перчатки.
– Вы, видимо, решили, что я сумасшедшая, – сказала она.
– Отнюдь нет. – Он тоже снял перчатки и взял ее за руку. Его рука была холодна, а у нее просто ледяная. Рейберн нахмурился. – Где-то здесь должны быть дрова.
Виктория высвободила руку и огляделась.
– Вон там, – сказала она, кивком указав в угол, где стояла койка пастуха, и добавила: – Мне не хотелось бы лишать кого-то возможности согреться.
Байрон махнул рукой и подошел к койке, из-под которой виднелись дрова.
– Пастухи приходят в свои укрытия за несколько недель до начала отела, чтобы проверить запасы. Им вовсе не обязательно пользоваться этой пристройкой. Так что считайте это платой за аренду.
И он посмотрел на обугленное пятно кострища на полу, которое еще больше потемнело от дождя, проникавшего сквозь отверстие в крыше.
– У двери? – спросила Виктория.
Байрон кивнул, взял охапку валежника и отнес к двери, где расположил ветки по одну сторону порога. Затем вынул спички из кармана, и с третьей попытки огонь разгорелся. Скачущие шипящие языки огня двинулись от растопки к дровам, которые разгорелись ровным пламенем.
Ее взгляд скользнул на дверной проем, закрытый завесой дождя. Байрон расстелил одеяло, расставил посуду и еду, которую привез для пикника.
Виктория вздохнула:
– Вам никогда не хочется улететь, парить в воздухе?..
Он вспомнил усмешку на лице Летиции, когда та, сидя в своей гостиной, оскорбляла его; охваченный безумным порывом, он поскакал на север в Йоркшир, затем отправился в Лондон прожигать жизнь после помолвки Шарлотты с Уиллом Уитфордом, а еще раньше в отчаянии принял решение никогда больше не раскрывать своих чувств перед другими, после того как Уилл был потрясен до ужаса, до отвращения.
Однако Виктория имела в виду не смятение, негодование и отчаяние. Он вспомнил свое детство, дни, проведенные в затененных комнатах, где за толстыми бархатными занавесями был целый мир света, который он мог видеть лишь изредка, когда наставники и няньки стояли к нему спиной. Он вспомнил, как украдкой впивался взглядом в синее небо и изумрудные лужайки, а на следующий день страдал от лихорадки и боли. Как служанки в детской клохтали над ним, удивляясь, что он умудрился обжечься. Как мог бы он объяснить, что лужайки и парк словно взывали к какой-то задыхающейся части его сердца? Как мог бы он сказать им, что поменялся бы местами с придурковатым сыном садовника, лишь бы иметь возможность бегать босиком, с непокрытой головой по траве, чтобы солнце целовало его лицо...
Он устремил взгляд на дождь, на окутанное тучами небо чуть светлее сумеречного. Это его мир – часы, когда солнце закрыто бурей, мгновения зимних рассветов и закатов, когда свет слаб и немощен. Ни к чему жаждать солнца, как тот глупый мальчик. Но какая-то его часть все еще жаждала.
Видя, что Рейберн мучительно размышляет, Виктория не сводила с него глаз. Лицо у нее было напряженное, она как будто ждала, что он отмахнется от нее, но под напряжением проскальзывали сочувствие и понимание.
– Кажется, я догадываюсь, о чем вы говорите, – произнес наконец Рейберн.
Дождь пошел на убыль и теперь моросил. Сквозь дверной проем Виктория видела местность ниже холма, где несколько мокрых овец сгрудились на поле, а дым из труб закручивался изящными струйками и снова прижимался к земле. Прохладный воздух был так влажен, что его почти можно было пить, и Виктория подумала, что на вкус он сладкий и коричневого цвета, как та земля, которой он пахнет.