Однако напряжение оставалось – в том, как скованно она держалась, в плотно сжатых губах. Чего она хочет? Чего боится? Эта мысль не давала ему покоя.
Она встретилась с ним взглядом и внимательно всматривалась в его лицо. Казалось, она пытается содрать с него кожу, вторгнуться в него и обследовать каждый сокровенный уголок его души. Выражение лица Байрона изменилось, оно тоже стало напряженным.
– И что вы видите, когда смотрите на меня вот так? – вдруг спросила она с настороженностью в голосе.
– Я вижу желанную женщину, которая половину своей жизни занималась тем, что обманывала себя. – Ее лицо стало непроницаемым. – А что видите вы, когда смотрите на себя?
Вопрос этот, судя по всему, застал ее врасплох, но она не колеблясь ответила:
– Дуру, которая стареет, а ума так и не набралась.
Виктория отвернулась, но он успел заметить на ее лице гримасу боли.
Она все еще жалеет, что разоткровенничалась сегодня днем, вдруг понял Рейберн. Ему хотелось узнать ее тайны с того момента, как он ее увидел, но он никак не предполагал, чего ей будет стоить эта откровенность, а также что его может встревожить причиненная ей боль.
Но почему, собственно, это причиняет ей боль? Будь даже она девственной, приехав сюда, заключив сделку, все равно потеряла бы невинность. Так что вся эта история казалась почти банальной. Однако неожиданно он понял, что не сама по себе история, а откровения, на которые она решилась, делают ее уязвимой.
Он подумал о собственной слабости, о том, как больно было делать признания той, которую он считал самой доброй в мире, и услышать от нее в ответ оскорбления... Виктория была как натянутая струна, опасаясь, что Байрон оттолкнет ее.
Он взял ее за подбородок и осторожно повернул к себе. Она смотрела в одну точку, и ей стоило невероятных усилий поднять на него взгляд. В глазах ее он увидел боль. Теперь будь осторожен, сказал он себе. Если он откликнется на ее вожделение, а не на слова, она замкнется в себе, и он ее потеряет.
Рейберн уже не мог отрицать, что угроза потерять ее пугает его, так что слова выбирал очень осторожно.– Вы достаточно умны, чтобы осознать ошибки прошлого, а это не каждому дано.
Она натянуто улыбнулась, однако лицо стало менее напряженным.
– Мне нравится думать, что я умен, хотя понимаю, что это иллюзия. А теперь о главном... Ну же, Цирцея. Не надо хмуриться. Тайны, которые вы мне доверили, никто никогда не узнает. Я их считаю бедой, а не позором. Все мы глупцы, когда речь идет о нашем сердце. Однажды я вообразил себя отчаянно влюбленным в дочь приходского священника и повел себя в отношениях с ней невероятно смешно. Я был старше годами, чем вы, когда совершили свое безумство, даже старше, чем ваш предполагаемый муж, должен признаться со стыдом, но куда менее опытен, уверяю вас, потому что редко выезжал из поместья своих родителей. Поэтому в двадцать два года был скорее мальчишкой, чем мужчиной, и очаровательная черноволосая девушка с приятными манерами и милой улыбкой превратила меня в дурака, который декламировал стихи и писал письма.
Виктория улыбнулась искренней, хотя и едва заметной улыбкой.
– Не могу себе этого представить.
– Я бы тоже не мог, но слишком хорошо все помню. – Он умолк, на него нахлынули воспоминания. Шарлотта Литтлвуд была добродушной, милой и честной, правда, немного избалованной и не особенно умной.
– И что же сталось с вашей черноволосой музой? Вопрос Виктории вернул его к действительности.– Отец не одобрил мой выбор, потому что не мог себе представить, что будущий герцог может иметь благородные намерения касательно дочери священника, хотя, уверяю вас, это не остановило бы меня, если бы она ответила мне взаимностью. – Он с горечью улыбнулся.– Но она не ответила.