— Уж и не знаю, как сказать. Вижу быстрокрылую стальную птицу… И дальнюю дорогу… Вижу разлуку с бубновым королем…
Шагающий рядом с нами рыжий клоун оставляет на время назойливую дудку, в которую он все время прилежно дул.
— Что там получается, Рада? — деловито заглядывая в ладонь, как в соседскую газету, спрашивает он.
— Дальняя дорога получается, — хладнокровно сообщает Рада, затягиваясь трубочкой. — Уезжает Маша.
— Маша? — громким клоунским деревянным голосом переспрашивает рыжий.
— Да.
— Уезжает?
— Да.
Клоун останавливается на месте, широко распахнутыми руками задерживая все процессию, разевает рот и вдруг принимается громко и пронзительно реветь: «а–а–а-а», что должно означать безудержный плач. При этом из его лба прямо над глазами начинают бить две длинные пологие струи воды.
Процессия приостанавливается.
— Что ты плачешь, Жорик? — громким деревянным голосом цирковой репризы спрашивает его товарищ — белый клоун, с соломенной копной волос на голове, оранжевыми веснушками и накладным рязанским носом–картошкой. Он застенчиво дергает своего решительного друга за рукав.
— Маша уезжает! — отмахивается от него Рыжий.
— Маша уезжает?! — в изумлении хлопает глазами белый клоун. Три черных ресницы, нарисованных на его веках начинают дрожать.
— Уезжает! — капризно подтверждает Рыжий.
Белый еще некоторое время растерянно моргает, потом разевает рот и тоже начинает реветь. Ревет он на терцию ниже рыжего. Из его лба бьют две струи слез, но слезы Белого отчего–то оказываются зеленого цвета. Струи слез скрещиваются в воздухе. Когда клоны трясут головами, их слезы разбиваются друг об друга. Рыжий поворачивается к нам и в притворном исступлении мотает головой, специально поливая нас с Машей струями слез. Маша отряхивается и хохочет.
Балаган, подхватывая печальную новость, волнуется, и артисты один за другим принимаются рыдать и подвывать на разные голоса. Кто–то чихает и блеет, а кто–то кричит петухом.
Маша смеется. Но она, явно, растрогана.
— Откуда они узнали? — взволнованно спрашивает она.
Я в ответ пожимаю плечами.
Сквозь толпу к нам пробивается грустный Пьеро с набеленным лицом.
— Прекрасная Маша! — трагически восклицает он. — Зачем ты уезжаешь? Как же мы здесь без тебя?
Пьеро с робким вопросом смотрит на мою Машу. Маша неестественно смеется и ничего не отвечает.
— Прими от меня этот подарок.
Пьеро выпрастывает руку из бесконечного рукава, расстегивает какую–то незаметную пуговку у себя на груди и достает из потайного кармашка большое выпуклое стеклянное сердце. Он робко протягивает ладонь со своим сердцем Маше, но тут кто–то неловко толкает его под локоть, сердце падает на мостовую и разбивается на мелкие кусочки.
Пьеро замирает над ним в трагической позе, а потом безнадежно сникает: он так и знал. Вечное невезение — вот удел комедианта.
Наконец, когда все нарыдались и накричались вволю, Рыжий властным движением руки останавливает плач, как будто одним мазком собрав из воздуха слезы товарищей и скомкав их в кулак. Со значительным видом он вытаскивает из–за пазухи и напяливает на нос очки без стекол и достает из кармана бережно свернутый лист неведомой партитуры. Невесть откуда в его руках появляется дирижерская палочка.
Он поднимает палочку, и угомонившиеся артисты, торопливо подталкивая друг друга, выстраиваются в две колонны, по обе стороны нашей коляски. Балаган становится серьезен, у каждого в кармане оказывается какой–то музыкальный инструмент: у кого–то флейта, у кого–то дудка, у кого–то трещотка.
Рыжий пристраивается во главе импровизированного походного оркестра, взмахивает палочкой как тамбур–мажором, и импровизированный оркестр фальшиво затягивает какую–то бравурную мелодию.
Рыжий с правой ноги начинает движение, и оркестр топает вслед за ним. Остановившиеся было лошади вновь трогают с места вместе с колонной. Замыкают шествие человек на ходулях и Микки Маус.
Я вижу, что Маша напряженно вслушивается в фальшивые звуки нашего оркестра, потом неуверенно смеется, опять вслушивается и наконец хохочет.
— Это же английский гимн, — говорит она. — «Правь, Британия!» Это что, специально? Как они догадались?
Прохожие останавливаются и с улыбкой провожают нас глазами. Гимн постепенно сменяется бравурным маршем, и оркестр начинает немного припадать на правую ногу, акцентирует сильную долю мелодии.
А Маша пристально смотрит на меня. Я отвожу глаза.
— Это ты?.. Ты? — запнувшись, спрашивает она.
Я молчу. Я смотрю на веселую балаганную братию и думаю, что все получилось так, как я хотел. И даже лучше. Пусть Маша запомнит нас именно такими. С чем–то трудно объяснимым… Со смехом и слезами. А что до моих часов… И еще видеомагнитофона… Разве что–нибудь может стоить хотя бы двадцати минут удивления любимой…
Вот и машин дом. Оркестр начинает разворачиваться поперек улицы — одна колонна притопывая на месте, другая делая старательные шаги, — и образует живой коридор от коляски к машиному подъезду.
Я выхожу из коляски и подаю Маше руку. Опираясь на нее, Маша спускается на землю.
Она уже не смеется, а пристально смотрит на меня, какими–то совсем другими глазами. Как будто вглядываясь во что–то новое, открывшееся ей во мне. Как будто не вполне меня узнает…
Мы с ней вступаем в коридор из циркачей.
Пьеро, стоящий крайним в шеренге, вынимает руку, спрятанную за спиной, и протягивает Маше живую ромашку.
— Возвращайся, Маша! — робко просит он.
Стоящий следующим акробат тоже протягивает ей цветок.
— Возвращайся, Маша! — говорит и он.
Следующий артист тоже протягивает ромашку и тоже говорит:
— Возвращайся!
Когда мы доходим до дверей, в руках у Маши — целый букет ромашек. Мы разворачиваемся, и весь балаган машет нам руками. Потом артисты поспешно собираются, кто–то прыгает в коляску, кто–то пристраивается рядом и трогаются прочь.
Мы провожаем их глазами.
Когда облепленная со всех сторон коляска и шагающие рядом люди скрываются за углом, Маша наконец поворачивает лицо ко мне. Ее лицо мрачнеет на глазах.
— Это все ты придумал… — уже не спрашивает, а констатирует она.
— Тебе понравилось? — интересуюсь я вместо ответа.
Она хмуро смотрит мне в лицо и ничего не отвечает.
— И что ты хотел этим сказать? — спрашивает она.
— Ничего. Просто мне хотелось сделать тебе приятное.
Она пожимает плечами. Думает о чем–то… Хочет сказать что–то сердитое, но сдерживается. Опять пожимает плечами.
— Странный ты человек! — наконец говорит она. — Что ты все хочешь доказать? Это было очень мило, даже забавно — ну и что? Это не имеет никакого отношения к жизни. Потому что жизнь — очень серьезная и сложная вещь. Понимаешь?
Я неопределенно пожимаю плечами.
— Нет, не понимаешь, — выводит Маша. — Ты все пытаешься убедить меня, что жизнь — это милое представление, трогательная клоунада. Игра взрослых детей. Здесь посмеялись, здесь немного всплакнули. А жизнь жестче. И требовательней. И если ты в ней к чему–то стремишься…
— К чему стремишься? В этом весь вопрос, — вставляю я.
— Если ты стремишься к тому, чтобы занять в ней положение… Ну не знаю, стать кем–нибудь, добиться успеха… В общем, если ты чего–то от нее хочешь, то приходится жертвовать. Иначе… Иначе…
Маша замечает мою скептическую улыбку и сердито умолкает.
Вы знаете, я на нее совсем не сержусь. Я все понимаю. Конечно, если хочешь занять в жизни достойное место, нужно чем–то жертвовать. Иногда даже чем–то существенным. Маша тоже жертвует. В данном случае в основном мной. Все нормально.
В конце концов, что я от нее хочу?
— Ну что ты от меня хочешь? — как будто услышав мои мысли, спрашивает Маша. — Ну что ты от меня хочешь? Чтобы я не ехала? Да? Скажи, да?
— Нет, зачем же… — мямлю я.
— Тогда что?
Я пожимаю плечами. Я ведь и сам не знаю, чего я хочу.
На ее глазах выступают слезы.
— Ну что ты меня мучаешь? — горько говорит она. — Ты что думаешь, мне легко? Я сама целыми ночами не сплю, всю думаю, правильно ли я делаю, что еду. Что все здесь бросаю. Здесь уже все есть… Учеба, друзья. Есть ты… А что там?.. Там пустое место. И никому не нужна. И что будет через год?..
Мне становится стыдно. И жалко ее. Ведь она совсем не умеет плакать. Слезы получаются у нее скупые и сердитые. Она досадливо смахивает их со щеки тыльной стороной ладони.
Я привлекаю Машу к себе, и она, уткнувшись мне в плечо, плачет, вздрагивая всем телом.
Вы только подумайте! Она меня бросает, и я же ее должен утешать. Таковы эти женщины…
— Ты будешь меня ждать? — спрашивает Маша через некоторое время, поднимая лицо и сквозь слезы заглядывая мне в глаза.