— Наоборот, — веселая. Это старинная баллада. Думаю, оперу «Кармен» с нее списали. Там все про любовь, я в театре видела. Тореадор такой толстый, но орлом смотрит, а брови, словно щетки. Ну а тот, другой, помельче, зато поет красиво… Я про любовь очень много знаю.
— Так ты думаешь, Лаура, «Кармен» — это веселая история?
— А что? Он же ее от любви прирезал. От жуткой страсти. Такая как привяжется — хуже холеры… К ворожее идти надо, а то иссушит нутро, до могилы довести может.
— А ты к ворожее ходила?
— Да тысячу раз. — Лауренсия боевито подбоченилась. — Я сглазу не боюсь. И цыганке этой доверяю.
— Цыганке?
— Да вы не думайте, они не все воруют. Есть и честные. Ханна с меня вообще гроши взяла. Но помогла, не хочу врать, — помогла. Приворотное слово знает… Да и вообще — всю судьбу как по писаному расскажет. даже про ребеночка вашего сразу сказала — выживет и большим человеком станет. А ведь был-то — тьфу! Заморыш. Угу-гу! Ангелочек наш, весь мокрый. — Лауренсия ловко подхватила захныкавшего малыша.
— Ты меня к ней сведи. Только тихо, чтобы никто не знал.
— Ночью, что ли? — Нахмурилась испанка.
— Да я и ночью не боюсь. Идет? Дашь ей вот это. — Эжени протянула деньги, но девушка не взяла.
— Плата прямо в руки. Иначе ошибиться может. — Лауренсия с интересом взглянула на хозяйку. — Непростое, думаю, у вас, синьора, дело, неладное. Посмотрим. что Ханна скажет.
Глава 23
Дом ворожеи стоял на окраине поселка среди лачуг, принадлежащих цыганам. Это вовсе не было похоже на табор, — скорее, на южную деревню. Только здесь на каждом углу торговали чем-то, сидели кружком на пригорках, плясали у костра и ели поджаренное на огне мясо. Несмотря на поздний час на улице было людно, словно в какой-то праздник.
Каморка старухи мало чем отличалась от бедного испанского жилища. Обгоревшие толстые свечи оставляли по углам дрожащий полумрак, освещая лицо сидящей за столом женщины.
— Садись. По-нашему понимаешь? — Хриплым голосом предложила цыганка гостье стул напротив.
— Немного научилась. — Сняв перчатку, Эжени протянула старухе ладонь. — Мне про себя знать надо. Как я поступать должна, кому верить, кого слушаться.
— Ответы-то заранее ясные… Кроме первого, синьора. Его никто не знает. Скажу: мужчинам ты люба; скажу: не просто доля твоя складывается и на сердце тяжесть. Так это тебе любая девчонка наша нагадает. Раз красота есть, то не жди простой участи. И уж ежели к гадалке пришла, то и вовсе тоска заела. — Старуха зорко осмотрела гостью и приблизила к свече ее левую ладонь, склонилась над ней, словно читая. — Правую давай… Э-эх! Знак глубокий, — на всю жизнь положенный. — Ханна хитро посмотрела на иностранку. — Про то, что заговоренная, знаешь?
Эжени кивнула.
— Этому бы возрадоваться, да перекрестясь, всем угодникам молиться. Да тут у тебя еще отметина есть — нехорошая. Предрешенность, — понимаешь? Ну, когда воз с горы на тебя катится, а ты словно к месту пристыла — воли нет шелохнуться… Неспроста все это, синьора. У человека обыкновенного, Богу подвластного, такую отметину редко увидишь. Кто-то постарался твою головушку к плахе пригнуть.
— Как так? Говоришь, я от бед заслоненная, и к ним же приговоренная?
— А это разные силы, красавица моя, борются. Одна, значит, заслоняет, а другая — на дно тянет… Про первую не скажу, а вот злодея твоего хорошо вижу… Но тоже — слова не оброню. — Гадалка отстранила руку иностранки.
Эжени достала из сумочки бумажную купюру.
— Этого достаточно?
— Достаточно-то с лихвой, да рот не открывается.
Положив деньги на стол, Эжени с мольбой посмотрела на ворожею.
— Как же мне жить в таком неведении?
— А знать, думаешь, лучше? Не всегда, красавица, не всегда. — Купюра исчезла за красным шелковым платком, крест-накрест повязанным на груди старухи. — Так и быть, скажу. Только ты уж не гневайся… Враг твой — в родителе твоем!
Эжени улыбнулась:
— Да я его никогда и не видела! И он обо мне думать не думает. Нагулял ребеночка и сбежал. Не знаю, как зовут, да и жив ли.
— А все же остерегайся. Нехорошими силами он орудует, с черными духами знается. От такого добра не жди… А жив он, — так это точно, жив… И тебя, красавица, поминает…
Заметив, что гостья разочарованно усмехнувшись, собралась прощаться, цыганка укоризненно покачала головой с седыми жесткими патлами, прихваченными на лбу кожаным ремешком.
— Почему же другие-то советы не слушаешь? Не доверяешь старухе?
— да ты сама сказала, что вопросы мои глупые.
— Но все же от меня ты и напутствие получить должна. Не дело с одной черной думой мой дом покидать… Вот мы сейчас карты раскинем и поглядим, что они тебе пророчат.
Быстро меча засаленную потемневшую колоду, цыганка сосредоточенно выстраивала мудреные комбинации, нашептывая советы:
— Поступать ты должна, красавица, по сердцу. Ты сердце-то свое плохо слушаешь. Не жалостливое оно у тебя — железное… Так вот размягчи душу слезой, помолись, хорошо так, светло о своих людях ближних подумай и прислушайся. Что сердце подскажет, так и поступай.
— И верить, значит, всем, кто сердцу мил, кого жальче станет? — Печально улыбнулась Эжени, думая о предательстве Хельмута.
— Зря усмехаешься, синьора. Верный совет даю. А ежели кто тебя и обманет, так это легче снести, чем самой обмануться. Незаслуженной обидой хорошего человека ранить — большую беду накликать.
«Хорошего человека ранить! — А который хороший? Тот, кто клянется в любви и лжет? Что превозносит свой патриотизм, а сам соучаствует в грязных делах?» — Эжени металась по дому, решая. как выполнить указания Шарля.
Если документы действительно у Хельмута, она получит их. Пусть даже ей придется пойти для этого на крайние меры. Интересно, что больше испугает его — потеря сына, любимой или собственной жизни?
«Завтра в сквере святой Терезы я передам связному документы о проклятой лаборатории. А сегодня. — сегодня пусть льется кровь, как в песенке Лауренсии». — Усмехнулась Эжени, положив в карман юбки маленький пистолет. Впервые за все время знакомства и сотрудничества с фон Кленвером Эжени остро осознала, что они — прежде всего, враги, а все остальное — случайное недоразумение. Эжени Алуэтт — агент, работающий против немцев, а следовательно, против господина фон Кленвера.
…Хельмут выглядел чрезвычайно усталым, — он приехал поздно, сразу после какого-то важного делового разговора, очевидно, сильно угнетавшего его. Он как-то сразу постарел — потускнели пшеничные пряди, погас блеск в синих глазах, опустились крепкие, гордо носившие голову плечи. На руке Хельмута висел смятый пиджак, взмокшая рубашка прилипла к спине.
— Извини, что задержался, Эжени. Очень устал. Я, пожалуй, сразу в душ. Возьми вот это. — Он протянул ей пиджак и коричневый кожаный портфель. — Только припрячь портфель получше — там у меня сегодня очень важные бумаги. Не было сил добраться до офисного сейфа. Но у тебя здесь, вроде, не прячутся русские шпионы? — Хельмут болезненно улыбнулся и чуть-чуть подмигнул Эжени такими грустными глазами, словно прощался с ней навсегда.
В ванной комнате шумела вода, Эжени стояла посреди комнаты, пытаясь разобраться в своих ощущениях. В висках завывала сирена тревоги, сердце колыхалось, руки дрожали.
Не отдавая себе отчета в том, что делает, она открыла портфель, использовав знакомый ей код замка — Хельмут как-то сказал. что применяет комбинацию цифр, соответствующую ее имени.
В тоненькой папке с грифом «Отдел 3Z. Опасно.» оказались те самые документы, за которые Эжени собиралась заплатить жизнью. Не раздумывая, она вынула из обложки листы с планами и чертежами и спрятала их в буфет.
— Какое облегчение от такого пустяка! Словно заново на свет родился! — В комнате появился Хельмут, вытирая полотенцем мокрые. коротко стриженные волосы. Он переоделся в домашний костюм — легкие брюки из серой холстины и свободную мексиканскую рубашку с ярким орнаментом.
Эжени удивленно уставилась на босые ступни, твердо стоящие на каменных плитах пола — Хельмут никогда не ходил по дому без обуви.
— Что ты там делал? Неужели холодный душ способен подействовать на мужчину? Выглядишь как мальчишка из породы легкомысленных шалопаев, шатающихся по ярмаркам.
— В сущности, я такой и есть. Только очень глубоко прячусь. Ты даже не представляешь, какая тяжесть сваливается с плеч, когда решение принято и назад хода нет…
— Что-то стряслось в посольстве?
— А, неважно! Стряслось или стрясется. Я знаю, что произойдет сейчас с нами. Ну. иди ко мне, Джени!
Он распахнул объятия и она рванулась к нему, но спохватилась, загадочно улыбнулась и медленно сняла юбку. Перешагнув через шелковую ткань, таящую готовый к бою пистолет, Эжени бросилась на шею Хельмуту со смешанным чувством вины и победы. Похищенные документы расставили по местам утерянные ориентиры — она была двойной агенткой, ухитрившейся переиграть своего противника, а Хельмут фон Кленвер — поверженным врагом и потрясающим мужчиной, близость с которым вдохновляла ее тело.