— Что еще? — Спрашиваю. — Хвастайся, Сатана.
— А то, что о судьбе твоей позаботился. Корабельный доктор к тебе и подойти близко не изволил. Выдал вердикт свой: «чрезвычайно заразно» и велел тебя немедля на берег отправить. Проконвоирует тебя мой паренек до самой российской границы. А там уж они сами к себе инфекцию примут. В кармашке твоего платьица паспорт российский и зовут тебя — Танечка, остальное все равно не запомнишь.
— Где мои настоящие документы?
— Парнишке отдашь, мне ни к чему руки марать. — Он поднялся и носком ботинка погладил мое бедро. — Прощай, детка, ты была просто прелесть…
…В палате воцарилась тишина. Мерно капала в таз вода из оцинкованного рукомойника, за перегородкой храпели вразнобой спящие больные.
— Где же теперь танцор ваш? — Грозно глянула Настя.
— Не мой, а твой, девочка. Потому что призвала я тебя для исполнения мести. Если боязно станет или увильнуть захочешь, знай. — с того света самым страшным проклятьем прокляну. Потому что, раз ты, Анастасия, судьбой послана, то должна и дальше судьбу эту слушаться… Ведь неспроста небеса мою жизнь продлили и сил дали. Два дня, как причастилась, совсем уж помирать собралась. А нет, ожила, да горлом своим окровавленным все сказать успела — завет дала… Ты только осознай, Настя — война! Война, Стаси! Там, в немецких шахтах работают люди, не ведая, что через неделю-другую станут такими как я сейчас — грудой изъязвленного мяса… Там изготавливаются узкие, блестящие запаянные снаряды, полные ядовитой смерти, чтобы взорваться над полями России, Италии, Франции. Помоги, Стаси, ты должна, должна сделать что-то.
Настя молчала, боясь перебивать умирающую вопросами. Она чувствовала, что каждое слово Барковской может стать последним и вопреки всем правилам решила не звать врача.
— Возьмешь мой французский паспорт… Когда меня спускали с корабля на русскую шлюпку, я по какому-то наитию протянула тому, приставленному ко мне провожатому портмоне с билетами и деловыми бумагами. А он не развернул — побрезговал. Взял, как уголья горящие, и прямо за борт выкинул. Я порадовалась, представляешь, такой победе малой порадовалась! А ведь и не предполагала, зачем он мне пригодится, паспорт французский. Забрали меня на шлюпку матросики береговой службы. Альбертов прихвостень с корабельной лодки нам ручкой помахал — везите, мол, русские свиньи, заразу к себе — все от эпидемии сгинете… Что меня действовать заставляло, не знаю. Проведение. наверно, помутившимся разумом моим руководило. Только я кольцо изумрудное с трудом сняла и матросику сунула: «Не бойся, говорю, родимый, ополосни эту вещицу в спирте хорошенько и продай. А для меня последнюю просьбу выполни — сверни эти документы в пакет покрепче, да отнеси на Пушкинскую, адвокату Карцумовичу. Пусть до времени спрячет, если кто от Василия Барковского явится». То ли сама выжить надеялась, то ли твое появление предчувствовала…
— Анастасия Васильевна, что я буду с вашим паспортом делать?
— В Париж поедешь, дом найдешь, Степана… — Больная задыхалась, выдавливая слова свистящим шепотом. — А потом Шарля де Костенжака найдешь, все что знаешь, расскажешь… Степан… Возьми под подушкой у меня письмо… вчера последнюю весточку старику нацарапала… Пусть знает, что умирала я тут, в приморском городе… — Голос женщины вдруг окреп и зазвенел. — А что, Настасья, каштаны уже в цвету? И на Приморском все склоны в алых маках… Люблю майские сумерки — прозрачные, обещающие… Словно один шаг, и ты в ином мире, полном любви, радости… Молчи, Стаси… Молчи… Прощай, и с Богом…
Она лишь тихо охнула и распахнула глаза, словно увидела что-то невозможно яркое, благостное, и сжала Настины пальцы. Посидев возле умершей немного, Настя высвободила руку и опустила вздутые веки Анастасии Барковской. Больше она к ней не притронулась, вообще — ни к чему тут, в смердящей разложением комнате.
Спрятав руки под фартук, девушка выскользнула в сени и долго мыла лицо и шею вонючей карболовой водой. Все здесь, в жалком лазарете, переполненном безобразными страданиями несчастных, никому не нужных людей, вдруг вызвало у нее брезгливость и омерзение…
Глава 11
Позже, вспоминая свое бегство из Одессы, удивлялась тому, как мало задумывалась о том, что делает и как фантастически ей везло. Будто и впрямь вела ее свыше чья-то властная воля.
Торопливо покинув больницу, Настя оказалась у подъезда дома Лихвицких. Старый привратник едва узнал ее, а узнав, ахнул, и тут же поспешил доложить барину о прибытии неожиданной гостьи.
В промокших насквозь уродливых ботинках, в худеньком плюшевом жакете, одетом поверх больничного платья. она стояла на роскошном мягком ковре овального холла, окруженного колоннами и прячущимися в нишах статуями. Ее поразила царящая вокруг тишина и лишь услышав бой знакомых часов, Настя поняла, что явилась к благодетелю немыслимо рано, но почему-то не испугалась, что ее прогонят. Просто стояла и ждала, наблюдая за стрелкой, медленно перебирающейся по золотым отметинам минут.
Прошло с полчаса. Вдруг в галерее второго этажа зажглись огни, затем засветились матовые лампы вдоль широкой лестницы и на верхней площадке, заглядывая вниз, появился сам Яков Ильич — в спальном халате и шлепанцах.
— Анастасия Ивановна? — Он провел рукой по сильно полысевшей голове и прищурился, не веря своим глазам.
— У меня к вам важный разговор, господин Лихвицкий. Думаю, однако, что займу не много вашего времени — не более десяти минут.
Барин распорядился немедля провести гостью в его кабинет и никого не пускать к нему до специального разрешения. Войдя в знакомую комнату, Настя огляделась и, не дожидаясь предложения, села на обитый турецким бархатом диван.
— Изложу свое требование очень коротко — мне необходимы деньги, немедля, в долг. Уверена: то, что вы сделали со мной и с мамой, оплачивается куда большим штрафом. Но винить и карать вас — не моя задача.
Яков Ильич неожиданно для себя покраснел, этого не случалось с ним с гимназических лет. Он вспомнил письмо, которое его супруга заставила написать выгнанную из дома воспитанницу. Письмо к Зосе — наглое, злое, заявлявшее о том. что хромая калека не помешала Насте соблазнить Алексея Ярвинцева, а теперь — отбыть с новым любовником в дальние края на поиски приключений. Зося проплакала целый день и все твердила, теребя измятый листок письма: «Не может быть… не может быть…»
Лихвицкий открыл ящик письменного стола и, достав портмоне, послушно отсчитал купюры и ласково посмотрел на просительницу:
— Может, мы сумеем с вами решить наши дела иным образом? Я не жаден — содержание выделю щедрое…
— Вы мерзки мне, господин Лихвицкий! — Брезгливо поморщилась Анастасия, забрав деньги.
— Надеюсь, вы больше не явитесь в этот дом с подобными требованиями? И даже без оных? — Метнул ястребиный взгляд Яков Ильич.
— Я покидаю город и, возможно, навсегда.
— В таком случае, будем считать, что мы с вами не виделись. Фома не проболтается. Жена с дочерью лечатся в Швейцарии. Вольдемар ныне — студент Петербургского университета. — Надменно отчеканил Яков Ильич.
— Рада процветанию семейства Лихвицких — людей добродетельных и милосердных. За деньги не благодарю, через месяц сумма вернется к вам. — Она встала и с грустью посмотрела на Якова Ильича.
Он на секунду испугался, что дерзкая девчонка плюнет ему в лицо или выкинет что-нибудь оскорбительное. Но гостья. резко повернувшись, вышла из комнаты, и что-то похожее на обиду сжало сердце Лихвицкого: неудачно сложилась вся эта история. Нищая тварь — и от барского содержания отказывается. А ведь как хороша! Как могла бы радовать и услаждать…
Лихвицкий достал из тайничка бутылку коньяка и, покосившись на часы, с отвращением налил себе полную рюмку — в такую рань ему еще пить не приходилось.
…Настасья Климова сняла номер в привокзальной гостинице для проезжего простого люда, потом внимательно изучила расписание поездов и просидела у окна своей комнаты, наблюдая за оживленной площадью. Заметив внизу щуплую даму, одетую с достоинством гувернантки, спустилась вниз и заговорила с ней по-французски. Женщина удивилась, уставившись на простолюдинку через поблескивающие стекла пенсне.
— Прошу прощения, мадам. Я вынуждена соблюдать этот маскарад — мне пришлось покинуть дом мачехи. чтобы соединиться с любимым. Я в отчаянии — воришки стащили мой чемодан, в таком виде я не могу путешествовать. — На ресницах девушки, так бойко говорившей по-французски, заблестели слезы, в ее манерах угадывалась смесь отчаяния с благородной гордостью.
— Бедное дитя, прогнусавила дама. — Но у меня. к несчастью, нет лишних средств…
— Ах, часть денег милостью Божьей осталась при мне… Анастасия Васильевна Барковская. — Представилась Настя.