Эти слова не имели национальной принадлежности. И в оборот, как символ антигитлеровского движения, их ввели русские — сотрудники парижского Музея человека Борис Вильде и Анатолий Левицкий, которые выпускали нелегальную газету «Resistance!». Вильде и Левицкий станут первыми жертвами…
В то время в Париже требовалось, чтобы русские эмигранты регистрировались у начальника управления делами русских эмигрантов во Франции Юрия Жеребкова. Даже французская полиция смотрела сквозь пальцы на нарушение этих правил, однако Жеребков был неумолим. Каждый русский должен был явиться в управление, чтобы получить удостоверение (нужно было принести собственную метрику, метрику родителей, свидетельство о крещении и так далее, а также нансеновский, то есть эмигрантский, паспорт), и только после этого Жеребков выдавал удостоверение. Если удостоверения не было, то человек считался советским гражданином и сразу же подлежал аресту. Лурмельская группа — мать Мария, ее сын Юрий Скобцов, ее ближайшие помощники отец Димитрий Клепинин, Федор Пьянов и другие — относилась к требованиям Жеребкова пренебрежительно, хотя подвергалась риску быть арестованной гестапо.
Вообще немцы четко делили население на исконное и эмигрантов, и среди каждой категории эмигрантов они назначали главного среди них (он назывался der Leiter): среди русских, среди грузин, украинцев и так далее. Как правило, люди, возглавлявшие то или иное «меньшинство», — были порядочные. К примеру, возглавлявший грузинскую общину присягнул властям, что среди грузин есть только одни настоящие «белые» грузины, так как грузины не любят других национальностей, евреев и «красных», и что, мол, дополнительные немецкие проверки не нужны. Таким образом, в этом управлении выдавали много ложных свидетельств (евреям, советским грузинам и другим, кто внешне походил на грузин). Русским не повезло с их Leiter'oM Жеребковым…
Мать Мария откровенно ненавидела и его, и его покровителей. Она называла гитлеровскую Германию великой отравительницей «всех европейских источников и колодцев»:
— Во главе расы господ стоит безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубахе, в пробковой комнате, чтобы его звериный вой не потрясал вселенной.
Она не желала никоим образом быть связанной с оккупационными властями. В столовую на рю Лурмель часто приходили чиновники новой администрации и вывешивали объявления, призывающие французов ехать на работу в Германию. Мать Мария срывала эти объявления со стен.
Многие говорили, что она вела себя несколько вызывающе: «Тише, тише! Не надо, чтобы немцы что-то подумали, что-то узнали!» — но у нее было по отношению к оккупантам особое чувство, она не скрывала, что их ненавидит и с ними борется.
Мать Мария как монахиня не могла участвовать в диверсионных актах Сопротивления — хотела бы этого, но не в силах была преступить завета: «Не убий!» Она только спасала других людей…
14 декабря 1910 года в Тенишевском училище проходило собрание, посвященное десятилетию со дня смерти Владимира Соловьева. Лиза Кузьмина-Караваева и ее муж . на том собрании были. Выступали Вячеслав Иванов, Мережковский, потом еще кто-то… Наконец на эстраду вышел Блок.
Сюртук застегнут, голова высоко поднята, лицо красиво, трагично и неподвижно. он был высокомерен, говорил о непонимании толпы, подчеркивал свое избранничество и одиночество.
Лиза сидела не дыша. В перерыве муж (Лиза никогда не рассказывала ему о той истории почти трехлетней давности, которая разбила ей сердце… Звучит, конечно, банально, однако именно банальности всегда бывают ужасно верны!) предложил познакомить ее с Блоком и его женой Любовью Дмитриевной — он их неплохо знал. Лиза отказалась так решительно, что Дмитрий удивился. Не стал настаивать, ушел… и вскоре вернулся с высокой, полной, насмешливой дамой… и с Блоком.
Тот произнес:
— Мы с вами встречались.
И она опять увидела эту понимающую улыбку.
Он спрашивает, продолжает ли Лиза бродить, «справилась» ли с Петербургом. Она не понимала, что отвечает. Когда простились, муж сообщил ей, что, оказывается, Любовь Дмитриевна пригласила их на обед.
Ну надо же! А Лиза этого даже не слышала!
Теперь они встретились с Блоком, как приличные люди, в приличном обществе. В 1911 — 1912 годах виделись довольно часто, но всегда на людях.
Лиза изо всех сил старалась доказать ему (не забыла старой обиды!), что ей хорошо живется, что она в семейной жизни счастлива, нашла то, что ей нужно. И с каждым днем все отчетливее понимала: ничего у нее не ладится! И даже мальчик Дмитрий Бушей (двоюродный брат ее мужа, будущий художник), с которым она так любит болтать и которому посвятила одно из стихотворений в первой книге стихов «Скифские черепки», ей куда ближе, чем Дмитрий Кузьмин-Караваев с его пресловутой утонченностьюnote 2.
Между тем Блок вдруг исчез. Не отвечал на телефонные звонки, писем не читал, никого не принимал. Бродил только по окраинам. Некоторые говорили — пьет. Но Лизе чудилось, что он не пьет, а просто молчит, тоскует и ждет чего-то. Было мучительно знать, что вот сейчас он у себя взаперти — и ничем помочь нельзя…
Однако себе-то она могла помочь.
Она решила расстаться с мужем — без громких слов и истерик, никого не обижая. Просто уехать летом на юг, как обычно, и больше уже не возвращаться в Петербург.
И вот она на юге, и Петербург словно исчез. Долой рыжий туман! Однако в тумане остался заложник. Этот человек — символ страшного мира, единственная правда о нем, а может быть, и единственное, мукой купленное оправдание его — Александр Блок.
Так это понимала Лиза и мучилась о нем несказанно.
Она вернулась осенью 1913-го, уже после развода с Дмитрием Кузьминым-Караваевым. И немедленно угодила на очередную «Башню». То ощущение независимости, которое овладело ею с некоторых пор, прибавило смелости. И на сей раз она не отсиживалась в уголке, словно робкая девочка, а сама первая вступила в спор: говорила о пустословии, о том, что она отвергает падшую культуру, что интеллигенты оторваны от народа, которому нет дела до их изысканных и тем не менее неживых душ, говорила даже о том, что они ответят за гибель Блока…
Откуда вдруг взялись эти слова? Наверное, были продиктованы свыше…
— У России, у нашего народа родился такой ребенок. Такой же мучительный и на нее похожий. Ну, мать безумна, а мы все ее безумием больны. Но сына этого она нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать, не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту!
Через четыре дня после этой ночи, 1 декабря, Елизавета неожиданно получила письмо в ярко-синем конверте! Ни объяснений, почему он пишет, ни обращений «глубокоуважаемая» или «дорогая». Просто имя и отчество, и потом как бы отрывок из продолжающегося разговора между ними:
«…Думайте сейчас обо мне, как и я о Вас думаю… Силы уходят на то, чтобы преодолеть самую трудную часть жизни — середину ее… Я перед Вами не лгу… Я благодарен Вам…»
Елизавета и сама не понимала, отчего это короткое и довольно сумбурное письмо так потрясло ее. Главным образом, пожалуй, потому, что оно было ответом на ее восторженные ночные мысли, на ее молитву о нем.
Она не ответила. Да и что писать, когда он и так должен знать и чувствовать ее ответ?
Вся дальнейшая зима прошла в мыслях о его пути, в предвидении чего-то гибельного и страшного, к чему он шел. Да и не только он — все уже смешивалось в общем вихре. Казалось, что стоит какому-нибудь голосу крикнуть — и России настанет конец…
Весной 1914 года во время бури на Азовском море погрузились на дно две песчаных косы с рыбачьими поселками. В это время земля стонала. А летом случилось затмение солнца. От светила осталось только пепельно-серебристое кольцо. Запылали небывалые зори — не только на востоке и на западе, весь горизонт загорелся зарей. Выступили на пепельно-сером небе бледные звезды. Скот во дворе затревожился — коровы мычали, собаки лаяли, стал кричать петух, куры забрались на насесты спать.
Потом началась Первая мировая война. То есть ее тогда никто не называл первой, никто и вообразить не мог, что будет еще и Вторая… и уж ее-то Елизавете Кузьминой-Караваевой не суждено пережить.
Ну, так далеко в свое будущее она не заглядывала. Хватало насущного, нынешнего. Для души — неутихающая любовь к нему, единственному. Для тела — мимолетная любовь к другому мужчине, который в это время встретился на ее пути. Она называла его «лейтенант Глан», по имени знаменитого в то время героя Кнута Гамсуна: не то интеллигента, не то отшельника. Ее лейтенант Глан вскоре сгинул на войне, оставив «на память» о себе дочь Гаяну. Имя ее значило по-гречески — «земная». Девочка была непростая… По ночам, когда на небе сверкали яркие южные звезды, Гаяна тянулась к окну и просящим голосом говорила, обращаясь неведомо к кому: «Дай мне звездочку, что тебе стоит?»