– А что произошло на днях в Таврическом дворце? – спросила она с таким натуральным простодушием, что у Алексея аж челюсти свело от этой фальшивой искренности.
– Спросите у своей наперсницы, у мадемуазель Загряжской, она вам расскажет, – посоветовал Алексей.
– Мадемуазель Загряжская принадлежит к числу фрейлин императрицы, – спокойно сказала Катрин. – Какое отношение она может иметь ко мне?
– Но добиться тайного свидания с вами мне удалось именно благодаря мадемуазель Загряжской, – усмехнулся Алексей, – значит, она имеет отношение к вам.
Катрин тихонько чертыхнулась, сообразив, что немного перестаралась со своим лицедейством.
– Ну ладно, – сказала она нетерпеливо, отбросив притворство, – я в самом деле слышала о том, что отряд кавалергардов ломился в дверь опочивальни императрицы в надежде изловить некоего злоумышленника. Однако никто никого не обнаружил. Так чего вы хотите от меня? Чтобы кавалергарды перестали охранять свою императрицу, жену императора, – она выделила голосом последних два слова, – и предоставили возможность различным злоумышленникам свободно пробираться во дворец? Заметьте, я настаиваю на этом слове, ибо всякий, кто покушается на честь государя, является злоумышленником.
– Чтобы им быть, не обязательно тайно, под покровом ночи, пробираться во дворец, – резко сказал Алексей, которому ее игривый голос сделался вдруг глубоко противен, и он решил положить конец этой словесной игре. – Довольно, например, пробраться украдкой, в отсутствие хозяина, в дом князя Долгорукого.
Она не сказала ни слова, даже вздоха не издала, только чуть шевельнулась. От этого движения шелковые юбки ее зашуршали, и Алексею вдруг вспомнилось, как однажды по осени в своем имении он наткнулся на змею, спавшую под грудой опавших листьев. Это было уже после Артамонова дня, 12 сентября[11], когда все змеи в спячку впадают, уходят в леса, в яры, в ямы, свиваются там в клубы, а иные лезут по деревьям в теплый небесный край – вырий сад – и ждут там до весеннего пригрева. Во всяком случае, так уверяли бабки в Алексеевом имении. Они особенно старательно запирали ворота и двери на Воздвиженье, следующее двумя днями позднее Артамона: чтобы змеи, спешащие к своей змеиной матери под землю, не заползли по ошибке на двор или в дом и не спрятались там. На Воздвиженье, уверяли эти во всем на свете сведущие бабки, на земле остается только та змея, которая укусила человека, а потому ей закрыт путь и в вырий сад, и даже в те ямины, где спят-греются змеи: она будет в наказание всю зиму мерзнуть.
Видимо, та змея, на которую набрел Алексей, уже была виновна в одном грехе, но оказалась не прочь согрешить вновь. Она так и взвилась на хвосте средь вороха листьев, готовая укусить Алексея, и он на всю жизнь запомнил вкрадчивое и враз угрожающее шуршанье листвы. Он оказался проворен и убил эту змею палкой, потому что, если, по пословице, осенняя муха самая кусачая, то и осенняя змея самая ядовитая.
Сейчас у него не было палки, да и не змея перед ним... Хотя, может, гораздо хуже. Но он и впрямь пожалел на миг, что палки нет. А впрочем, что бы он с нею делал, вот вопрос? От сестры государя, задумавшей брата с трона свергнуть, палкою не оборонишься...
– Что вы еще знаете? – проговорила Катрин сдавленным голосом.
Кажется, она испугалась. Может быть, Алексею следовало ее пожалеть? Но кто жалеет его Елизавету?!
– Сударыня, когда вы спешили удалиться, ваш вуаль слетел – и я видел ваше лицо, – признался Алексей смиренно. – Я знаю, кто вы.
– Так, и что? Кому вы доложили об этом? – резко, повелительно спросила она.
– Я не подлец, ваше высочество, – усмехнулся Алексей. – Если дама вольно или невольно доверила мужчине свои тайны, он должен почитать себя обязанным их хранить – до тех пор, пока они не станут угрожать безопасности женщины, которую он любит.
– Вы ее любите? Но... – Катрин запнулась, словно внезапно ослабев, а когда заговорила вновь, в голосе ее не было уже слабости, которая уступила место злой насмешке: – Любите, значит... И готовы ее защищать, я правильно понимаю?
– Да.
– И каким образом?
Алексею внезапно надоело ходить вокруг да около. Он устал стоять на полусогнутых, у него затекла шея, так как приходилось наклоняться, чтобы не упираться макушкой в потолок кареты. Ему осточертели эти словесные обходцы, он вообще был человек прямой, ну вот и рубанул прямо, с плеча:
– А таким, ваше высочество, что ежели той, которую я люблю, начнут угрожать, то я молчать не стану!
– Понимаю, – промурлыкала Катрин так ласково, словно Алексей только что сказал ей нечто чрезвычайно приятное. – Вы сообщите всем и каждому, что сестра государя замышляет против него переворот. И вы в самом деле думаете, что кто-то вам поверит? Кто-то поверит в обвинение, которое мне предъявит любовник императрицы, коего я уличила в прелюбодеянии с ней? Кто-то поверит вам, человеку, который пытается подсунуть в императорскую семью своего ублюдка?!
– Что? – растерянно спросил Алексей. – Что вы такое говорите, я не пойму?
– Ах, так ваша любовница еще не сообщила вам, что она беременна? – с издевкой хохотнула Катрин. – Может быть, она боится, что, узнав об этом, вы ее бросите? Многие женщины опасаются говорить мужчинам о своей беременности именно по причине того, что не хотят остаться покинутыми. А впрочем, может быть... – Катрин помедлила, и Алексею вдруг почудилось, что она заносит нож, – может быть, Елизавета сама не знает, кому сообщать об отцовстве? Вам или кому-то другому? Нет, в самом деле, неужели вы думаете, что вы – единственный властелин ее сердца и тела? Ведь и император иной раз захаживал в ее опочивальню – используя свои права и исполняя обязанности супруга. Кроме того, изменив единожды, можно изменить и в другой раз. Я имею в виду, наставив рога мужу, можно так же поступить и с любовником. Неужели вы убеждены, что только вы пользуетесь расположением Елизаветы?
Итак, змея все же начала кусаться. Но Алексей этого даже не заметил. Сказать, что известие о беременности Елизаветы его потрясло, – значит, не сказать ничего.
Он вспомнил их разговор той ночью – последней ночью – и понял, что именно Елизавета хотела ему сообщить. И он проклял коварную судьбу, потому что хотел эту счастливейшую новость услышать от своей любимой, а не от чужой, враждебной женщины. Но так уж вышло...
– Мадам, – сказал он, – вы можете как угодно извращать мои слова и поступки, приписывать мне какие угодно низменные побуждения, так же, как выворачиваете наизнанку слова и действия других людей, но мы-то с вами знаем – и знает Бог на небесах! – кто здесь говорит правду! А теперь позвольте откланяться.
– Что? – спросила она тихо.
– Прошу вас, велите кучеру остановиться, не то я выпрыгну на ходу.
Зашелестели юбки, Катрин рванулась вперед, обхватила его за плечи и, не удержавшись на ногах, упала вместе с ним на сиденье. Алексей пытался подняться, но она держала крепко.
– Послушай, послушай... – лепетала она, щекоча горячими губами его шею и то и дело впиваясь в нее мелкими, жгучими, как искры, поцелуями. – Нет, не может быть! Я наговорила все это от ревности. Нет никакого переворота. Я хотела испытать тебя. Я мечтала любой ценой привязать тебя к себе! Как, ты уже все забыл? Все, что случилось здесь, меж нами? Я гонялась за тобой... я видела тебя у Голицыных... Я полюбила, я надеялась заполучить тебя! Я поддалась своей безудержной натуре, подумала, что, если смогу вызвать у тебя желание, ты не будешь мне больше нужен. Но я не могу... не могу... Я хочу стать твоей! Возьми меня! Тебя умоляет сестра государя! Возьми меня! Здесь, сейчас! Ну, вот видишь, вот... – Катрин тащила к себе его руки, прижимала его пальцы к самым тайным и сокровенным местам. – Вот... я твоя!
Алексея била дрожь, но это была дрожь не возбуждения, а страха. Такого ужаса, кажется, в жизни своей он не испытывал. Эта женщина, которая готова была на самое страшное унижение, чтобы добиться своего, чтобы не упустить ни единой крупицы власти над нужным ей человеком, – она пугала его посильней, чем та змея, восставшая из его воспоминаний. В этой готовности унизиться таилось нечто дьявольское... Это было унижение убийцы, который притворяется больным и беспомощным и приманивает к себе жертву, вызывая у нее жалость, а потом беспощадно поражает ее ножом. Чтобы сестра государя так опустилась из одной только жадности к мужчине, из жажды торжества над его естеством... Это казалось Алексею непостижимым и отвратительным до такой степени, что он не мог сдержаться и с силой оттолкнул Катрин.
– Простите меня, мадам, – непреклонно проговорил он и рванул дверцу кареты. – Прощайте!
Лошади шли неспешно, и Алексей выпрыгнул без вреда для себя. Впрочем, скачи они во весь карьер, он не помедлил бы ни минуты.
Темная улица, брех собак... Незнакомые места. Алексей побежал, не разбирая дороги. Куда угодно, только бы подальше от этой кареты и от ее владелицы!