- Ага! Вот как?! - рычал Зосим Кириллович, всё сильнее сжимая женщину в своих объятиях и чувствуя, что ему самому хочется драться...
- Извозчик! Давай, извозчик! - ревел кто-то с красной шеей из окна на улицу, напрягая широкую спину и странно выгибая её.
- Ну, иди... На гауптвахту! Марш!.. Обе! Ты! Вставай... А ты где был? Ты к чему приставлен? Р-рожа! Вези на гауптвахту. Живо! Обеих... ну!
Бравый полицейский, подталкивая то ту, то другую женщину в спины, вывел их из зала.
- Дай-ка мне... коньяку и зельтерской, живо! - обратился Зосим Кириллович к половому и грузно опустился на стул у окна, чувствуя себя утомлённым и озлобленным на всех и на вся.
* * *
Поутру она стояла перед ним такая же решительная и спокойная, как в первую встречу, - смотрела прямо в глаза ему своими голубыми глазами и ждала, когда он заговорит с ней.
А Зосим Кириллович швырял бумаги по столу, раздражённый и не выспавшийся, и, несмотря на это, не знал, с чего начать с нею. Обычные в этих случаях шаблонные пристрастия и ругательства как-то не срывались с языка, хотелось найти в себе что-то более злое и сильное и бросить ей в лицо.
- С чего у вас началось?.. Ну, говори скорее!
- Она меня обругала... - веско произнесла женщина.
- Велика важность... Скажите! - сыронизировал Подшибло.
- Она не смеет... я не чета ей.
- Ах, батюшки! Кто же ты такая?..
- Я по нужде... ежели что... А она...
- Н-да?! А она из удовольствия, что ли?..
- Она?..
- Н-ну, она. Да?
- Что ж она? У неё детей нет...
- Ты вот что... ты молчи, гадина! Ты меня не мажь по губам твоими детьми... Ты иди, но знай, коли я тебя ещё раз встречу, - в двадцать четыре часа вон! С ярмарки вон! Поняла?! Н-ну! Я вас знаю! Я тебя... награжу! Скандалить?! Я те поскандалю... дрянь!
И слова, одно другого оскорбительнее, поскакали с его языка в лицо ей. Она побледнела, и её глаза сузились так же, как вчера в трактире.
- Вон! - гремел Подшибло, грохая кулаком в стол.
- Бог вам судья... - сухо и угрожающе произнесла она и быстро ушла из канцелярии.
- Я тебе покажу - судья! - ревел Зосим Кириллович. Ему нравилось оскорблять её. Его выводило из себя это спокойное лицо и прямой взгляд голубых глаз. Чего она притворяется и корчит из себя какую-то фуфыру? Дети?! Чушь. Наглость. При чём тут дети? Гулящая баба приехала на ярмарку продавать себя и ломается зачем-то... Страдалица, по нужде... дети. Кого она хочет этим надуть? Нет силы на открытый грех, она и прикрывает его нуждой. Ф-фа! Скажите!..
IV
А они всё-таки были - мальчик, беленький и робкий, в старой затасканной гимназической форме, с подвязанными чёрной косынкой ушами, и девочка в клетчатом, не по росту большом, ватерпруфе. Они оба расположились на досках у пристани Кашина и, вздрагивая от осеннего ветра, вели между собой тихий детский разговор. Их мать стояла сзади их, прислонясь спиной к клади какого-то товара, и сверху вниз смотрела на них голубыми, ласкающими глазами.
Мальчик был похож на неё: у него глаза тоже были голубые, он часто поворачивал свою головку в картузе с надорванным козырьком назад к матери и, улыбаясь, что-то говорил ей. Девочка была сильно ряба, востроноса, с большими серыми глазами, сверкавшими живо и умно. Вокруг их на досках были разложены какие-то узелки и свертки.
Был конец сентября; с утра шёл дождь, набережная была покрыта жидкой грязью, и дул ветер, холодный и сырой.
По Волге ходили мутные волны и шумно плескались о берег. Всюду стоял шум, глухой, тяжёлый, сильный... Сновали разные люди, озабоченные, стремившиеся куда-то... И на общем фоне жизни бойкой набережной улицы группа из двоих детей и их матери, спокойно ожидавших чего-то, сразу бросалась в глаза.
Зосим Кириллович Подшибло давно заметил эту группу и хотя держался в стороне от неё, но пристально наблюдал за ней. Он видел каждое движение каждого из троих, и ему было чего-то стыдно...