– Значит, я в вас не ошибся, – шутливо погрозил он пальцем. – Я уж заподозрил желание встать на путь искупления, но вы просто спасали свою шкуру. Но вы всё же совершили кражу.
– Помилуйте, о какой краже вы толкуете? Разве я украл у него бумаги, или теперь он забудет секрет, что стал известен мне? Или я опубликую его с наживой в свою пользу? О, нет, о краже здесь не может идти и речи. Публикация, буде таковая случится, не принесёт мне ни гроша. Я настаиваю на слове «казус». Строго юридически, генерал вовсе не пострадал. Если бы я отобрал у него бумаги, он лишился бы материальной собственности, но при копировании он остался при своём. Это предмет философский. Оставим его грядущим поколениям прокуроров.
– Вы лукавите, как обычно. Мы оба знаем цену слову, – облегчённо засмеялся он, и я ответил тем же, ибо находился в самом благостном расположении духа.
– Побеседуйте с Мегеметом Али. Он уже запретил крушить фризы с иероглифами, однако делать списки можно беспрепятственно. Слава Богу, мы в цивилизованной стране, здесь моё оправдание не замедлит. – Это вызвало в нас ещё больший взрыв хохота, так что даже храп Прохора заныл на какой-то высокой ноте, прежде чем оборваться совсем. – Однако и вы на свободе, как я обещал, и теперь ваш черед исполнить обещанное. Остановились вы на том, что узнаю я много ужасных вещей…
– Язык Адама…
– Не желаю ничего слышать об этом треклятом языке.
– А что желаете?
– Язык ангелов.
– Язык Адама позволяет повелевать, язык ангелов – творить. Многие ошибочно думают, что это одно и то же. Большинство ордена.
– Не я.
– А вы скоро учитесь.
– Учителя вроде вас заставляют не зевать.
– Будь по-вашему. Исполины – они могли знать язык ангелов по своему родству с ними. Только прошу об одном, не сочтите это за мою мысль – я не хочу казаться смешным с этими идеями.
– Поздно спохватились, за прошедшую неделю я уже сжился с этой смешной идеей. И мне стало не до шуток.
– Это не всё. Верхушка ордена ищет их останки, дабы воскресить этих тварей.
– И сия ужасная вещь не новость для меня.
– Дайте же договорить. Существа эти опасно пускать в мир, посему орден жаждет обладать над ними властью абсолютной, словно бы держать взаперти, используя их знания в своих целях. И ваш камень – ключ ко всему. Проклятие на нём и есть то ярмо, которое не даёт исполинам, даже облечённым в плоть, вырваться из заключения. Некогда знание сие оказалось утраченным, но сегодня к нему стремится множество невежд.
Да, это, кажется, и имел в своих словах Карно. Но Голуа не мог объяснить главного: почему так неспешно идут они к цели?
– Но вы, как человек чести, расследуете это дело или споспешествуете ордену?
– Деятельность ордена серьёзна, и мне не было дела до их заблуждений…
– Предположу, что так было до поры. А после вас увлёк этот водоворот.
– Помните мою детскую историю с жаворонками? Я задумался после: а кто для этих птиц та кошка? Верно, дьявол, и молились они своему богу об избавлении. Но мы лишь отогнали её и не подпускали более. Ведь и в мыслях не держали убить маленькую хищницу. И кем стали для птенцов мы, спасшие их? Не ангелами ли, ибо их бог, их родители, покинули их? Пища наша не стала ли для них манной небесной? Мы держали их взаперти, слушая гармонию их трелей, а сами не находимся ли взаперти для какой-то цели? Что делаем мы в мире материи, какую ноту исполняем в катавасии под сенью семи небес? Какова наша роль в этой мировой камарилье – вот что силюсь я понять. Кто все эти ангелы и бесы? Кошки, охраняющие пищу богов от нас, мелких грызунов? Помните, как, находясь за решёткой, я держал в своих руках вашу жизнь? Так и тайное общество – не может вырваться из заключения, так хотя бы жаждет прижать ангелов так, чтобы и тем стало тошно.
– Нынче же вы сами могли изъять документы на правах жандарма, не так ли? Но не сделали этого.
– Тягаться с Себастьяни в одиночку? Здесь, где я, слуга закона – вне закона, а он, официально никто – держит в руках все нити? Сами-то вы побоялись.
– Так чью игру продолжаете вы играть?
– Сознаюсь, я подвергся очарованию их замыслов, и теперь не знаю, какой ревности во мне больше – жандармской или иллюминатской. Знаете, каждое действие, совершенное мной во славу правосудия, вызывает во мне прилив гордости – и тем большей, чем яснее я осознаю свою порочность, данную мне от рождения характером и наклонностями. – Он смотрел мимо меня куда-то вдаль, и движение теней от чадящей масляной плошки не давало мне разглядеть, озарялось ли его лицо еле зримой улыбкой. – Думали вы о том, что весь мир – это набор шестерней, а вся гармония образуется из точно подобранных соотношений?
– Музыка сфер? – чуть подтолкнул я его. – Тихо Браге, скажете, занимался…
– Планетами, да, – подхватил он. – В движении их всё не случайно. Всё повторяется через циклы. То же относится и к нашему кругу вещей. Бог, его ангелы, правят суть событий посредством некоего механизма. Но мы вправе задаться вопросом: что, если мы повернём вспять свою шестерню? Дойдёт ли сообщение наверх?
– Вы не о сообщении думаете, а о том, можно ли заставить крутиться ангелов под ваши приказы, – неприязненно заметил я.
– Разве мы не вправе? – перевёл он на меня свой взгляд, теперь как обычно, холодный и презрительный. – Разве эта вселенская махина должна всегда работать в одну сторону, понукая нами? И всегда Адонай будет искушать Авраама убить в угоду ей своего сына? Разве Авраам не вправе вбить клин между колёсами? Да, и мы… они ищут эти шестерни в мире логоса, идей, то есть языка, и слов, раз слово причиной всему.
– Чтобы повернуть свою шестерню, нужно иметь упор. Во что опрётесь вы, если единственно надёжной опорой является Бог, а его-то как раз вы и хотите обхитрить?
– Бог не может служить опорой, потому что нельзя опереться на то, что само вертит тобой.
– А если это не взаимно однозначное соответствие зубцов, а что-то наподобие маятника? Тогда усилия ваши тщетны. От того, что вы внутри часов повернёте стрелку против хода, гиря не потянется вверх.
– Этого они боятся, кажется, более всего. Но всё же механизм будет сломан, и это знак.
– Мировые часы перестанут идти. Что хорошего?
– Мы едим овец, Спаситель пришёл как пастырь, но кто готовит – нас, чтобы пожрать?
Я встал, и он последовал моему примеру.
– Ещё одно слово… и мы снова станем врагами. Прощайте, Этьен, этим утром мы квиты, и не стоит нам встречаться впредь.
– Зря, зря вы меня прогоняете, – улыбнулся он беззлобно. – А я ещё хотел поведать вам нечто об истинных и мнимых друзьях… Что ж, по-настоящему ужаснуться, видать, суждено вам позднее. Если перед смертью вы успеете осознать. Не сочтите за личную угрозу, я вам более не враг. Хоть и не друг. – Он щёлкнул каблуками и вышел в предрассветный мрак. Откуда некогда и появился в моей жизни.
* * *Одно имя Орлова открывало мне двери. Артамонова я поручил заботам Дюгамеля, получившего место генерального консула в Каире по потеплению отношений государя к правителю Египта. «Ещё один Владимир мне на шею», – пошутил тот, сверкая новым орденом, когда поведал я ему о важности охраны сей персоны. Уговорились, что он лично сопроводит его до Александрии, а оттуда секретно отправит в Константинополь турецким судном. С дипломатической почтой передал я и пакет своему благодетелю, куда вложил документы ордена, с обязательством вскоре раскрыть их содержание – то, в которое посвящены лишь высшие градусы. Ему же сообщил я и о найденной для Голицына рукописи, кою, без предубеждения и лишних сомнений, выслал в адрес своего Общества.
К исходу лета, исполнив свои обещания и насколько возможно расквитавшись с соперниками, мог я наконец предаться целиком последнему занятию, ибо ничто постороннее не мешало мне уже. В июле флот ушёл в Севастополь, а до того Лазарев подписал договор, по которому получили мы военный союз с султаном и проливы в полное своё распоряжение на 8 лет. Себастьяни зловеще молчал, из чего сделал я вывод, что, совершив временный размен проливов на библиотеку, удовлетворился он до будущих времён. Какую роль во всём том деле подозревает он за мной, я не знал, всем виделось в его противостоянии Орлову поражение, мною прозревалась будущая хитрая победа, что же до Алексея Фёдоровича – он лишь прислал мне уведомление о чине надворного советника. Известия с родины всё более влекли меня на север. Андрей Муравьёв, кажется, совсем оставил потуги плыть против течения, доложился Орлову, и вскоре получил назначение членом Святейшего Синода. Отголоском его никчёмного противления, щелчком по носу, явилось обидное место второго среди светских чинов сего учреждения. Антона Ашика осчастливили директорством Керченского музея, он с благословения наместника Воронцова раскапывал курганы, и на вопрос мой о камне отнекивался важными занятиями, пока не прислал я ему в коллекцию несколько здешних раритетов, тогда обещал он начать розыск скрижали среди вещей Стемпковского.