Он делает паузу, как бы ожидая ответа со стороны аудитории. Застыл в любопытстве устланный телами солдатскими двор.
Обведя всех глазами, громко и отчетливо говорит бородач:
– Большевики не могли придти потому, что они члены рабочей партии. Почти все они днем заняты на работе. Вечером будет у нас представитель большевистского комитета, сделает нам свое разъяснение. Тогда и резолюции принимать будем.
Разрядилось напряжение. Тяжело дышат распаренные тела.
– Правильна! – гудит по рядам.
– С ентова и начинать надо было!
Бурным всплеском сочувственных аплодисментов солдатская масса снимает с трибуны своего оратора, и когда он проходит по рядам, вслед ему летят десятки теплых, ласковых слов.
За объединенную резолюцию меньшевиков и эсеров поднимается несколько рук. Против – три тысячи.
* * *Призваны в армию все бывшие городовые жандармы. В наш батальон две сотни их влили. На дворе с ними ежедневно занимаются шагистикой, ружейными приемами.
Пузатые, краснокожие, раскормленные, точно быки, с чудовищными усами они так мало похожи на солдат военного времени.
Широкие, выпуклые, как натянутый барабан, груди обильно украшены стертыми, вылинялыми медалями.
Солдаты относятся к ним враждебно. Встречают и провожают колкими замечаниями.
Эти настроения передались и унтерам, ведающим «переподготовкой» городовых.
Унтера гоняют их по двору точно новобранцев: «Мы вам спустим жир-то».
Когда городовые протестуют против муштры, унтера, выкатив глаза, орут:
– Ага, вам новая власть не хороша?
– Царя надо?! У, гниды!
– Фараоны!
Городовые робко втягивают бритые головы в плечи и опускают виновато глаза.
А унтера продолжают:
– На фронт ехать – чести для вас много! На фонарных столбах ваше место, вон где! Кровь пили народную!
* * *На Марсовом поле ежедневно маршируют женские ударные батальоны, организованные женщиной-прапорщиком Бочкаревой.
Сама Бочкарева становится популярной, как Кузьма. Крючков. Ее портреты – тупое, квадратное лицо гермафродита с толстыми губами – вывешиваются в штабах, в казармах…
Бочкаревские ударницы одеты в обыкновенные солдатские штаны и гимнастерки. На ногах – грубые мужские сапоги.
Эмансипация полная.
Мужская военная форма, плотно облегающая тело, делает их комично-уродливыми.
На обучение ударниц обыватели специально ходят смотреть точно в цирк. Одни одобряют, другие ругают.
Буржуи, показывая солдатам на марширующих женщин, говорят: «Смотрите и стыдитесь. Женщины хотят воевать, а вы, мужчины, трусите. Довели родину! Свободу завоевали! Женщины вынуждены сами браться за оружие! Эх вы, мужчины!
Солдаты петроградского гарнизона возненавидели «бочкаревскую гвардию» непримиримой ненавистью и оскорбляют на каждом шагу:
– Проститутки! Потаскушки!..
– Черт вас сует не в свое дело!
* * *На каждом шагу споры: быть или не быть войне. Число противников войны заметно растет во всех слоях населения. Даже многие поэты зачирикали по-иному.
* * *Удушливый воскресный полдень.
Любовно ощупывает и разглаживает морщины старушки-земли огнедышащее летнее солнце.
Зашла Лена.
Потащились пешком на острова.
Забрели по пути в Ботанический сад.
Худосочный кривоногий солдатик с лицом хулигана и скандалиста, в высоких желтых сапогах со шпорами, сопутствуемый толпой подростков, срывал у кустов и деревьев дощечки с латинскими обозначениями.
Старик в рыжем котелке, напоминающий «человека из ресторана», пытался его урезонивать.
Мы сели в лодку и скользим по заливу.
Над головами качается ослепительный яркий шар солнца, щедро разливая тепло и радость. Море, опьяненное солнцем, спокойно дремлет. Широкой сверкающей полосой оно убегает в призрачную даль.
Берег остается все дальше и дальше.
Я складываю весла к бортам и пересаживаюсь на скамейку к Лене.
В теле сладкая усталость. Хочется молча, ехать без конца.
Но Лена настроена иначе. Она все еще под впечатлением виденных в Ботаническом саду картин.
Она с типичной женской нелогичностью бранит «демократию», которая не умеет себя вести в общественных местах.
– Ты только подумай, – горячо апеллирует она ко мне. – Ботанический сад – этот цветущий, восхитительный уголок природы обратили в свиной хлев, в свалку нечистот, в пустырь, на котором играют в городки…
– Лена, не кипятись! – говорю я шутя. – Ты не права…
– Как не права? Ты знаешь, Валерий, я не мещанка, не реакционерка, я на днях даже вступаю в партию соци-иалистов-революционеров, я приветствую освобождение народа и готова отдать себя на служение ему, но этот вандализм я никому простить не могу. Это ужасно дико!..
Я стараюсь говорить как можно спокойнее, хотя меня раздражает эта явно контрреволюционная философия.
– Лена! Нужно понять психологию солдата. Нельзя обвинять огульно. Я понимаю его. Твой прокурорский тон, милая, вовсе неуместен. Руководители революции и пролетариата ценности в помойку не выкинут. Придет время, и сад уберут, вывески разрушенные поправят. Сейчас бушует стихия, вышедшая из беретов. Не до ботаники.
Лена обзывает меня дикарем.
Долго сидим молча. Я снова сажусь на весла.
* * *В Таврическом саду в нескольких шагах от дворца в кругу огромной толпы «артистического» вида босяк залихватски бренчит на балалайке и поет.
Про бывший царствующий дом отхватывает такие куплеты, что у женщин уши вянут.
Картинно изогнув фигуру, выпятив открытую, бронзовую от загара грудь, ворочая желтыми белками глаз, босяк резко-крикливым тенорком выводит:
Вслед за куплетами, дергаясь и вихляясь всем телом, он шумно бьет по струнам частым перебором и странно измененным, музыкально звенящим тембром выдыхает из гортани слова припева:
Дальше, конечно, про царских дочерей, про Анну Вырубову, про Гришку Распутина.
Солдаты бросают в шапку «артиста» мелочь, добродушно посмеиваются.
Вслух поощряют:
– Так их, братишка!..
– Катай, катай их, не стесняйся. Теперь и про царя можно – слобода.
Женщины при особенно сальных куплетах стыдливо прикрывают лица прозрачно-тазовыми шарфиками.
Мещаночки и старухи-няни испуганно качают головами и вздыхают:
– Господи милосливый! До чего дожили. Про самую царицу-таки непристойности поют.
– Последние времена, видно, настали, о-хо-хо-хо.
– Угодники святые, молите всевышнего за нас, окаянных…
– А ну-ка спой ище, паренек, по пятачку дадим.
* * *Ехал на Выборгскую сторону.
Трамвай вдруг уперся в стену демонстрантов и остановился.
Стройные колонны пулеметчиков, измайловцев, гренадер, рабочих.
Музыка гремит марсельезой. Задние колонны поют «Варшавянку». Выскакиваю на мостовую.
– Куда, товарищи, идете?
– Смотри на плакаты. Не видишь?
Смущен. Не сообразил. Смотрю.
«Вся власть советам!»
«Долой министров-капиталистов!»
«Долой войну!»
Выбираюсь из затора человеческих тел, сажусь на извозчика, трясусь в свой полк.
На дворе казарм уже строятся колонны, чтобы идти демонстрировать.
Со склада выкатывают покрытые пылью пулеметы. Тащат цинки с патронами, пулеметные ленты.
Кто позвал на демонстрацию, неизвестно.
Плана демонстрации нет. Руководства нет. Но все, как один, рвутся на улицу.
Офицеры попрятались. Исчезли с горизонта и новоиспеченные прапорщики из фельдфебелей.
Часовой оружейного склада не хотел никого подпускать к замку, упирая на устав гарнизонной службы.
К часовому подбегает растрепанный солдат без фуражки, без пояса. Задорно командует:
– Именем революционного народа приказываю тебе отойди прочь!..
Часовой неуверенно отвел в сторону штык.
– Бей замок, товарищи! Рви печать! Бери оружие – все наше!
Десятки человек бросились внутрь склада за оружием и патронами. В кого стрелять? Придется ли действовать оружием? Никто не знает. Вооружаются на всякий случай. Преображенцы отказались демонстрировать. Прислали делегацию уговаривать нас остаться в рамках «благоразумия».
Наши делегаты встретили их враждебно. Обругали «холопами». Пригрозили обстрелять казармы преображенцев, если они не выйдут на демонстрацию.
Выбрали из своей среды командиров. Разбились на отделения, на звенья.
Медь оркестра сверкнула на солнце и дрогнула мощным напевом марсельезы.
Под музыку, метко отбивая тяжелыми сапогами такт, по серому, покрытому рыхлой пылью булыжнику мостовой выходим за ворота.
– Правое плечо вперед! А-а-аарш!
Испепеляющий и бодрящий зной стоял над городом. Прокаленный июльским солнцем воздух казался осязаемым, густым и тяжелым.