Офицеры и рядовые стрелки возлагают на Америку надежды.
Денщик взводного Платошка вчера ораторствовал:
– Как только Америка подымется, немцам каюк! Сразу войне конец и нам всем бессрочный отпуск по домам.
– Ну, ты не ври, добрый молодец, – подзадорил Платошку добродушный парень с пепельными волосами.
– Чего не ври! Американцы, как господа офицеры сказывают, богатеющий народ в мире. Всех богаче. Опять же техника у них. В песок сотрут. Это не то, что наша армия – на трех стрелков одна винтовка. Жди, когда товарища твоего убьют, а пока иди в атаку с саперной лопаточкой.
Платошке сочувственно улыбаются.
Воевать чертовски надоело. Первые годы войны надеялись на бога, на Егория храброго, на Илью-пророка, на деву Марию, на англичан, на французов, даже на румын. Но никто не помог. Вера в бога сейчас утеряна.
Французы и англичане все время стараются выехать на русской армии.
Румыния, сунувшаяся «спасать» Россию, получила от немцев такую взбучку, что от нее ничего не осталось кроме названия.
Ввяжется ли Америка в войну?
Если ввяжется, то спасет ли?
* * *На уроке словесности взводный развертывает перед нами газету и вслух читает описание трогательной истории «об утерянном и возвращенном» знамени одного из русских полков.
Во время памятного разгрома самсоновской группы в Восточной Пруссии в 1914 году отважная – конечно, патриотка – сестра милосердия случайно подобрала на поле брани (конечно, в немецком тылу) брошенное в суматохе знамя русского полка.
Спрятав знамя себе в панталоны, сестра пошла в немецкий плен и так путешествовала с ним около года по всей Германии, пока не была отпущена в Россию благодаря известному соглашению.
И вот теперь о ней кричит вся Россия, военные льют за ее здоровье, священники возносят за нее молитвы, журналисты называют ее русской Жанной Д’Арк.
– Поняли? – спросил взводный, окончив чтение.
На нас эта история не произвела того впечатления, на которое рассчитывало начальство.
– Так точно, – гаркнул натужно одинокий голос. Остальные молчали.
– А ну-ка, Болдырев, расскажи, что понял? – говорит взводный.
Болдырев, самый неуклюжий и малограмотный из всей команды, испуганно мигает косыми монгольскими глазами, не зная, как реагировать на это слишком сложное событие.
– Ну, – грозно рычит взводный, топорща тараканьи усы.
Болдырев кряхтит и решается.
– Так точно, господин взводный, по-моему все это баловство одно, дурость бабская. Кому это знамя нужно теперь? Тряпица старая, на портянки не годна… Сгнила, поди. Все равно новое делать надо.
Изумление на лице взводного борется с гневом. Гнев одерживает верх. Грозно хмурятся брови.
– Вот дурак! Вот дурак! Да пойми ты, скотина безрогая, что знамя-то – хоругвь, святыня, а не просто тряпка!
– Какая уж теперь святыня! – упрямо бормочет покрасневший Болдырев. – Год целый у бабы промеж ног болталась…
Не выдерживаем и безудержно хохочем…
Взводный целый час гонял нас гусиным шагом.
Вытягивая шеи, мы точно попугаи под каждый шаг злобно бубним:
– Знамя есть священная хоругвь…
Нашли два старых, брошенных беженцами зеркала, соорудили стеклограф. Валики для прокатки смастерили сами. Реактивы и чернила достали в штабе дивизии через знакомого писаря.
Нас маленькая сплоченная группа, остальные курсанты команды ничего не знают.
Теперь можем сами печатать. Радуемся точно дети, которым подарили оригинальную игрушку.
Перепечатали на курительной бумаге несколько старых прокламаций против войны, полученных мной с посылками из Москвы. Распространили среди своих и через обозников в соседних полках.
Воронцов предложил напечатать что-нибудь свое о местных настроениях и фактах. Я составил маленькую листовку «на злобу дня».
Оттиснули сто экземпляров. Мучились целую ночь. Никак не проявлялся текст. Ужасно капризная вещь этот стеклограф: то передержишь, то недодержишь… Получаются плешины, мазня…
Двое работали, один стоял «на стреме» у дверей.
Листовка пошла по рукам, и так приятно наблюдать вызванное ею оживление в нашей среде. Непосвященные таращат глаза, как бараны.
Одну листовку ночью наклеили на кузов походной кухни, другую на дверь халупы, где квартирует начальник учебной команды.
* * *Из всей команды только я один играю сносно в шахматы. Начальник команды, зная это, изредка приглашает меня к себе сыграть партию.
Сегодня, сидя со мной за шахматной доской, он неожиданно говорит:
– Вы знаете, у нас пошаливают. Прокламашки появились… Да, да, на дверь мне прилепили даже, мерзавцы!
Меня передергивает. Я чувствую, что предательски краснею, и низко нагибаю голову над столом.
– Мне сдается, что печатают их где-то здесь, поблизости. Вы не слыхали от солдат?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, – говорю я, делая на доске глупейший ход. Правая нога под столом дрыгает в нервной дрожи.
Партию я проиграл.
* * *Ночью выпал глубокий снег.
Низенькие хатки утопают в голубых гребнях сугробов.
Хлопьями пушистой марли окутаны деревья.
Ходили на тактические занятия и вернулись измученные до крайнего предела.
Многие, отказавшись от ужина, сразу валятся на лавки, на пол и засыпают, как опоенные снотворным зельем.
Взводный, помещавшийся в нашей хате, выходит из-за перегородки и, выкатив круглые, как луковицы, зеленые глаза, говорит:
– Хлопцы! Воды!
За водой мы ходили к речке, за полкилометра от деревни. На улице метель, и, главное, все дьявольски устали. Воду можно занять у хозяйки.
Молча переглядываемся друг с другом, ожидая, что кто-нибудь, наконец, скажет:
«Я иду, братцы!»
Но среди нас нет ни Бобчинских, ни Добчинских. Все молчат. Минута молчания кажется вечностью. Взводный, кривя челюсть и захлебываясь, кричит:
– Взвод! За водой бегом марш!
Собрали все отделения, расквартированные в других хатах, которые никакого отношения к этому инциденту не имели.
Но в армии существует в некотором роде круговая порука: все за одного и один за всех.
И мы, шестьдесят человек, привыкших беспрекословно исполнять слова команды, строимся в две шеренги, бегом трусим к реке. Подул резкий ветер, взметая свежевыпавший снег. Поземка режет лицо, кидает в глаза хлопьями пушистого снега, пронизывает до костей.
С трудом поднимаем простуженные, обмороженные, сбитые ноги. Плетьми висят вдоль тела одеревенелые руки.
Один только впереди бегущий держит в руках ведро. Пятьдесят девять человек – порожняком.
А сбоку, высунув язык, бежит горбоносый, сутулый, похожий на крымскую борзую отделенный Яшма, по прозвищу Мандрило, и злобно шипит:
– В ногу! В ногу! Я вас до реки двадцать раз сгоняю! Службу не знаете!.. Ать-два! Ать-два!..
И когда мы берем ногу, отделенный Яшма подает новую команду:
– Кричите: «Взводный хочет умываться».
И мы кричим до самой реки. Кричим рупором шестидесяти молодых глоток с отчаянием и злобой в голосе.
Яшма входит в азарт и, ухмыляясь, вопит:
– Громчи! Не чую! Громчи, собачьи дети! До полуночи гонять буду!
И опять навстречу метели, снежным хлопьям, ветру, нахлебываясь в сугробах снега, шестьдесят глоток ритмически («громчи») выкрикивают:
– Взводный хо-чит умы-вать-ся!!!
Навстречу с ведрами воды идут бабы и девчата. Таращат на нас глаза.
Провожают удивленными возгласами.
Наверное, считают нас сумасшедшими.
Шестьдесят человек, с одним ведром за водой…
* * *Ночь. В хате тишина, нарушаемая мерным храпом простуженных людей.
Кто-то изредка бредит со сна.
Лежу и думаю о вчерашнем «коллективном» хождении за водой.
Вчера меня разбирал смех. Сегодня настроение изменилось. Мне кажется, что меня всенародно раздели догола и выпороли без всякой вины.
Один голос, суровый и мстительный, шепчет мне в ухо: «Встань, возьми оружие и убей взводного. Отомсти за свой позор и позор своих товарищей. Не бойся! Выстрел твой прозвучит громко и призывно, как выстрел Каракозова. Может быть, ты получишь каторгу, может быть, тебя расстреляют. Но разве жизнь твоя лучше каторга? Да и может ли испугать тебя расстрел?
Ведь все равно ты не уйдешь живым с фронта? Ты будешь убит не сегодня – завтра. Чем ты рискуешь? Впереди гибель. Так умри хоть с треском по крайней мере. Дерзни!»
А другой голос, гаденький и трусливый, как провокатор, шепчет:
«Идиот! Ты этим ничего не достигнешь. Ты убьешь взводного, но разве завтра на его месте не будет такой же грубый солдафон? Ничего не изменится. Имя твое забудут через пару дней.
Народовольцы убили царя, но разве деспотизм от этого ослабел? Разве Александр III не был большим реакционером, чем Александр II? Террористический акт даже против царя – буря в стакане воды…»
* * *Окаянные, серые дни.
Булыжником оседают в сознании и не забудутся никогда.
Томительные зимние ночи в нетопленных халупах без освещения.