Случайно попал в караул на дивизионную гауптвахту. Мрачная, вонючая, покрытая плесенью землянка. На пятидесяти квадратных саженях этой тюрьмы размещены пятьдесят восемь арестованных.
Босые, грязные, со спутанными волосами, истомленные голодом и отсутствием воздуха они всем своим видом кричат и протестуют против войны.
Кто они?
Мародеры, злостные дезертиры, социалисты, агитирующие в окопах против войны, просто «вольные» граждане, заподозренные в шпионаже.
Многих держат незаконно. С голодовкой не считаются. Прогулок не дают. Да и о каком законе может идти речь на фронте? Каждый командир полка на своем участке – царь, бог и законодатель. Он может засадить под замок в землянку сотню мирных жителей, может по одному подозрению в пособничестве врагу выжечь целую деревню, расстрелять десяток невинных людей, и никто не потребует у него отчета в этих поступках.
Оружие и сознание безнаказанности опьяняют людей. Умственные дегенераты, в мирное время беззаботно бренчавшие шпорами по скверам или стоявшие за прилавками, теперь, попав в прифронтовую полосу, возомнили себя Соломонами и проявляют уйму энергии в деле выискивания шпионов, изменников, заговорщиков. Вмешиваются решительно во все. Терроризуют мирное население. Плюют на этику, на право, на совесть, на здравый смысл…
* * *Голод. Пайки все уменьшают.
Наши солдаты ходят побираться в близлежащие деревни. А деревни разграблены дотла, жители сами голодают. Женщины-матери и девушки-подростки отдаются за краюху хлеба, за котелок жесткой солдатской каши.
Артиллеристы и кавалеристы живут всегда в тылу. Обеспечены лучше, одеты чище, землянки у них аккуратненькие, с деревянными полами, с оконцами.
Пехотинцы завидуют им. Ходят к ним в гости, приносят кусочки темного подмоченного сахара, пригорелые ошметки каши, заплесневелые корочки хлеба, необглоданные кости.
И чем сильнее чувствуется недостаток продуктов и обмундирования, тем нахальнее и откровеннее идет воровство и хищение.
* * *Утомление войной, кажется, лучше всего измеряется количеством пленных.
Наши уходят к немцам при всяком удобном случае целыми взводами.
Иногда, отправившись на разведку, команда убивает офицера, бросает оружие и, натолкнувшись на противника, сдается в плен.
Немцы в долгу не остаются. По всем прифронтовым дорогам плетутся вереницы пленных, сопровождаемые незначительным конвоем.
Особенно много идет в плен чехов, мадьяр, австрийцев, украинцев.
Самое комическое в этом закономерном пленении то, что каждую партию уставших от кровопролития, возненавидевших войну или природных трусов, добровольно пришедших в плен, наши командиры рассматривают как трофеи:
«После упорного боя захвачено в плен», пишут в донесениях. И за это получают награды, крестики, хвастают.
Чем больше я присматриваюсь к действиям военных профессионалов, к их жизни на фронте, к их психологии, тем сильнее я их ненавижу.
Война для известной части кадрового офицерства – это то же, что необыкновенный урожай для мужика, выпадающий раз в двадцать лет.
Мужик в такой год, естественно, чувствует себя героем, он на седьмом небе от счастья.
* * *Самострелы утихли. «За неосторожное обращение с оружием, следствием коего явилось легкое ранение с повреждением; верхних конечностей, делающим потерпевшего не способным к военной службе», многих осудили на каторгу, многих расстреляли без суда.
Чтобы скрыть следы самострела, стрелки обертывали руку, в которую намерены были стрелять, мокрой портянкой.
Портянка предохраняет кожу от ожога и порохового налета.
И это расшифровали.
Теперь выдумали новый способ: калечат руки капсюлями ручных гранат.
Стоит только зажать капсюль в руке и стукнуть кулаком о твердое – легкий взрыв, и ладонь разлетается в куски; пальцы, державшие капсюль, трепыхаются на земле.
Перед каждым наступление выдают на руки по две гранаты с капсюлями.
И перед каждым наступлением из роты выбывает восемь-десять стрелков, искалеченных капсюлями.
Батальонный адъютант, разбирая гранату, ругал русских ученых:
– Хвастают «мы да мы», а ничего дельного изобрести не могут. Посмотрите на русскую гранату: ведь это не граната, а средство для освобождения от военной службы. Еще два года войны – и все наши солдаты будут беспалыми… И судить их за это нельзя. А попробуйте вы ранить себя немецкой или английской гранатой…
* * *Третий день подряд отбиваем немецкие атаки. Осатанелое солнце так некстати обдает нас снопами испепеляющего зноя.
Воды под рукой нет, а хочется смертельно пить. Курева тоже нет.
Немцы, как всегда, параллельно с атаками ведут усиленный обстрел нашего тыла.
Третья линия на этот раз пострадала не менее первой. Ее сравняли с землей. Все телефоны, связывающие нас со штабами, оборваны.
Шесть раз подбегали скованные железной дисциплиной загорелые усатые люди к нашим окопам и изрешеченные, смятые огнем пулеметов и винтовок шесть раз они откатывались обратно, устилая трупами каждую пядь земли.
Раненые, забыв дисциплину и всякие понятия о чести родины, мундира, громко шлют кому-то проклятия.
Кого проклинают?
Нас? Своих командиров? Правительство?
Вероятно, всех. Все виноваты.
Живые уходят в свои окопы.
Раненые в междуокопном пространстве зовут на помощь своих друзей, зовут и врагов, но ни те, ни другие не идут их подбирать…
И вот уже третьи сутки тяжело раненые лежат перед нашими окопами рядом с убитыми, с разлагающимися и гниющими мешками мяса. Эту картину я вижу на фронте не впервые, но она всегда производит одинаково кошмарное впечатление.
Прапорщик Горбоносов, нежный, впечатлительный юноша, только что прибывший из училища в шестую роту, надел маску, чтобы спастись от трупного запаха. Над ним смеются и офицеры, и солдаты, хотя сами поминутно сплевывают и ругаются матом в знак протеста против того же трупного запаха.
Очевидно, матерщина предохраняет от заразы не хуже маски.
* * *Когда немцы, обессиленные атаками, смолкли, мы получили запоздавший приказ: «Приготовиться к контратаке».
За три дня беспрерывной пальбы и нервного напряжения мы устали, вероятно, не меньше немцев, которые нас атаковали.
Новички бодрятся, улыбаются. В грубых шутках стараются утомить надвигающуюся на сознание жуть предстоящего «дела».
«Старики» держатся спокойнее.
Но движения людей, не спавших три ночи, вялы, угловаты, насильственны. Люди напоминают лунатиков. Кажется, все плюнут на распоряжение начальства, упадут на землю и заснут долгим безмятежным умиротворящим сном, подложив под голову грязную скатку шинели.
Взводные механически пересчитывают людей, приводят в боевую готовность взводы, инструктируют отделенных стрелков, но делают это без подъема, как давно опостылевшее, никому не нужное дело.
На лицах взводных та же апатия ко всему предстоящему, что и у рядовых стрелков.
* * *Атаковали немцев в течение целого дня с таким же успехом, как они нас в предыдущий день.
Только немцы за три дня потеряли меньше людей, чем мы за один день. В этом вся разница.
Уцелевший каким-то чудом Хрущов, показывая мне продырявленную фуражку, шутит:
– Мы, русские, не чета немцам: натура у нас широкая, от того и больше полегло наших.
Кто-то возражает ему:
– Какая, батенька, натура: просто немцы немного умнее нас и лучше вооружены. В этом весь секрет.
Если мне, как участнику только-что закончившегося боя, предложат сейчас написать хотя бы схематическую картину его – не смогу. И ни один из участников не сделает этого.
Дать реальную, фотографически верную картину невозможно.
Мысли придавлены чем-то бесформенным и тяжелым. Некогда думать, осмысливать ход вещей.
Я совершенно не видел или уже забыл, что делалось вокруг меня.
Помню, как во сне, что бежали вперед, не ощущая под ногами земли, и дико орали. Падали под свинцовый хохот пулеметов в ямы, хоронились за теплые, сочившиеся кровью трупы только что павших товарищей; когда пулеметчик менял ленту, вставали и с криком бежали вперед.
Выпученные от ужаса глаза засыпало взбитой землей, дымом, они слипались от адской усталости; хотелось спать.
Мы добежали до самой проволоки. Рвали ее руками, сбивали прикладами. Резали ножницами, точно хотели выместить на этой проволоке свои обиды и муки.
Проволока лопалась от напора навалившихся на нее с остервенением и животным ревом тел, тонко звенела и выла.
– Ууу! Ааа! Ооо!..
А со стороны противника медленно наползало серозеленое полукольцо.
Все ближе и ближе злобное харканье, прерывистый грохот пулеметных раскатов и частые нервные вздохи винтовок.
Огненный град свинца и железа с гулким рокотанием стелется по самой земле, испепеляя все движущееся и живое.
Сколько времени мы пробыли у заграждения? Не помню, не знаю. Может быть, прошли секунды, может быть, минуты.