В следующий раз, войдя в момент, когда я вставал, и делая вид, что она влюблена в мою бонну, она сказала мне, что, убедившись, что она не мужчина, я не сочту дурным, если она ляжет на мое место. Моя бонна, у которой было желание посмеяться, говорит, что это хорошо, и маленькая Сара, прыгая от радости, скидывает платье, снимает юбку и падает на нее. Спектакль начинает меня интересовать. Я иду закрыть дверь. Моя бонна предоставляет ей свободу действий, плутовка, совсем голая, открыв все, что есть в другой красивого, принимается делать все, чтобы увенчать свой замысел, с таким множеством позиций, что мне приходит желание показать ей, как это бывает на самом деле. Она следит за всем с большим вниманием, вплоть до самого конца, выказывая большое удивление.
— Сделайте ей это еще раз, — говорит она.
— Я не могу, — отвечаю я, — потому что, ты видишь, я умер.
Притворяясь невинной, она предпринимает попытку меня восстановить, и достигает успеха; и теперь моя бонна говорит ей, что поскольку это ее заслуга, что я возродился, ей надлежит проделать так, чтобы я снова умер. Та говорит, что очень этого хочет, но у нее нет достаточно места, чтобы меня поместить, и говоря так, она принимает такую позу, что мне становится видно, что это правда, и что это не будет ее вина, если я не смогу этого сделать.
Состроив, в свою очередь, невинное и серьезное лицо человека, который очень хочет оказать любезность, я удовлетворяю хитрюгу, которая не подает нам никаких знаков, которые могли бы заставить нас предположить, что она не делала этого и в другие разы. Никаких проявлений страдания, никакого кровопролития, которое могло бы означать разрыв; но у меня достаточно оснований, чтобы заверить мою бонну, что Сара никогда не знала другого мужчину.
Ее благодарности, смешанные с уверениями ничего не говорить ни папа , ни маман , потому что они ее поругают, как ругали в прошлом году, когда она заставила проколоть себе уши без их позволения, заставили нас смеяться.
Сара знала, что мы не обмануты ее притворной простотой, но притворялась, что этого не знает, чтобы играть дальше свою роль. Кто научил ее этому искусству? Никто. Натуральный ум, менее редкий в детстве, чем в юности, но всегда редкий. Ее мать называла ее наивности предвестниками ума, но отец принимал их за глупости. Если бы она была глупа, наши насмешки это бы выявили, и она не пошла бы дальше. Я никогда ее не видел столь довольной, как тогда, когда ее отец сожалел о ее глупостях; она имитировала удивление, и, чтобы исправить первую, она говорила другую, еще более явную. Она задавала нам раз за разом все новые вопросы, на которые мы не знали, что ответить, смех становился наилучшим ответом, который мы могли дать, потому что их источник лежал в самых правильных рассуждениях. Сара могла бы, таким образом, подкрепить рассуждение аргументами и доказать нам, что глупость проявляется именно с нашей стороны, но тогда она бы вышла из своей роли.
Лебель не ответил Дюбуа, но посол написал мне письмо на четырех страницах, в котором доказывал мне разумно, что если бы я был стар, как он, и в состоянии сделать счастливой мою бонну также и после своей смерти, я ни в коем случае не должен был бы ее уступать, если она согласна со мной, но, поскольку я молод и не хочу на ней жениться, я должен не только согласиться на ее брак, который, вне всякого сомнения, сделает ее счастливой, но и постараться ее убедить дать свое согласие, и все это из тех соображений, что я, с моим опытом, должен предвидеть, что однажды в будущем я раскаюсь, что упустил этот случай, потому что невозможно, по его мнению, чтобы моя любовь через некоторое время не перешла в чистую дружбу, и тогда, я сам должен понять, мне станут необходимы новые увлечения; Дюбуа, в качестве просто друга, может только связать мою свободу и, соответственно, вызвать раскаяние, которое делает человека несчастным. Он сказал мне, между прочим, что когда Лебель рассказал ему о своем проекте, он был далек от того, чтобы ему отсоветовать это, он одобрил его, потому что моя прислуга, в тех нескольких случаях, когда он видел ее у меня, показалась ему вполне заслуживающей его дружбы, и поэтому он был бы рад видеть ее так хорошо обустроенной в его доме, где, без всякого ущерба для благопристойности, он мог бы наслаждаться очарованием ее ума, не оказывая, разумеется, никаких поползновений на другие ее прелести, о которых, в силу своего возраста, он не может и помышлять. Он окончил свое красноречивое письмо, сказав, что Лебель не влюбился в Дюбуа как молодой человек, но лишь после размышлений, и, соответственно, он ее не торопит. Она об этом узнает из письма, которое он ей готовит. Женитьба должна совершаться только на холодную голову.
Моя бонна, прочтя это письмо со всем вниманием, вернула его мне с безразличным видом.
— Что ты об этом думаешь, мой друг?
— Сделать так, как говорит тебе посол. Если он считает, что нам нет нужды торопиться, то это все, чего мы хотим. Не будем думать об этом и будем любить друг друга. Это письмо, однако, продиктовано мудростью; но скажу тебе, что не могу себе представить, что мы могли бы стать безразличны друг к другу, хотя я понимаю, что это может случиться.
— Безразличны — нет, ты ошибаешься.
— Это значит — стать добрыми друзьями.
— Но дружба, моя дорогая бонна, никогда не безразлична. Единственно, верно, что любовь может прекратиться. Мы это знаем, потому что так бывает всегда, с тех пор, как существует род людской. Так что посол прав. Раскаяние может начать терзать наши души, когда мы больше не будем любить друг друга. Давай завтра поженимся и накажем таким образом пороки человеческой природы.
— Мы поженимся, но из тех же соображений не будем торопиться.
Моя бонна получила письмо Лебеля через день. Она нашла его столь же разумным, как и письмо посла; однако мы решили не заниматься более этим делом. Мы договорились покинуть Берн и направиться в Лозанну, где ожидали меня те, кому я был рекомендован, и где развлечений было гораздо больше, чем в Берне.
Моя бонна и я, в постели, в объятиях друг друга, разработали комбинацию, которая нам обоим показалась весьма красивой и весьма разумной. Лозанна была маленький город, где, по ее мнению, меня должны были приветствовать все поголовно, и где, по меньшей мере первые пятнадцать дней, у меня едва хватало бы времени на визиты, на званые обеды и ужины, которые давались бы для меня каждый день. Вся знать знала мою бонну, и в том числе герцог де Росбюри, который по ней вздыхал. Ее появление вместе со мной должно было стать событием последних дней, обсуждаемым во всех собраниях, что, в конце концов, стало бы утомлять нас обоих. Кроме того, у нее была ее мать, которая ничего не говорила, но в глубине души не вполне была удовлетворена, видя ее в качестве прислуги с мужчиной, которому, по общему мнению, не могла быть никем иным как любовницей.
После всех этих размышлений мы решили, что она поедет одна в Лозанну, к своей матери, и что два или три дня спустя я приеду туда в одиночестве, как и хотел, имея при этом возможность видеться с ней каждый день у той же матери. Поскольку после Лозанны я направлюсь в Женеву, она последует за мной, и оттуда мы поедем путешествовать вместе повсюду, куда я захочу, и будем любить друг друга.
Через день после этого решения она выехала, в довольно хорошем настроении, потому что, будучи уверена в моем постоянстве, радовалась нашему разумному проекту; Но она оставила меня грустным. Обязательные визиты заняли у меня два дня; поскольку перед тем, как покинуть Швейцарию, я желал познакомиться со знаменитым Галлером, уполномоченный де Мюрэ дал мне к нему письмо, которое меня весьма порадовало. Он был байи в Роше.
Когда я делал прощальный визит м-м де ла Саон, я застал ее в постели и вынужден был провести с ней четверть часа тет-а-тет. Говоря, естественно, только о своей болезни, она повела диалог таким образом, что стало удобно, вполне благопристойно, показать мне, что священный огонь, обезобразивший ее лицо, не затронул остальное. Я теперь не так восхищался храбростью Мингарда, потому что почувствовал себя готовым поступить так же, как он. Я не видел ничего более красивого, и было вполне легко смотреть только на тело. Эта бедная женщина, демонстрируя себя с такой легкостью, мстила природе за тот ущерб, который та нанесла ей, сделав ее лицо ужасным, и в то же время, из соображений вежливости, она полагала, возможно, своим долгом вознаградить этим порядочного человека, который нашел в себе силы беседовать с ней. Я уверен, что имей она красивое лицо, она скупилась бы на все остальное.
В последний день я обедал у М.Ф., где славная Сара расспрашивала меня по поводу того, что моя жена уехала раньше меня. Мы увидим, как я нашел ее в Лондоне тремя годами позже.
Ледюк еще лечился и был очень слаб, но я, тем не менее, хотел, чтобы он ехал со мной, потому что у меня было много багажа, и я не мог довериться никому, кроме него. Так я покинул Берн, который оставил во мне такое счастливое впечатление, что мне становится веселее каждый раз, как я о нем вспоминаю.