Но к полудню девушка ушла и, оставшись одни, мы направились насладиться прохладой на площадке, примыкающей к дому, где имелся кабинет, откуда, сидя в глубине, мы замечали все коляски, заезжающие на улицу.
— Почему, — спросил я ее, — вы не воспользовались этим счастьем, когда мое здоровье было превосходным?
— Потому что тогда мой муж думал, что вы проявляете к нам интерес только из-за меня, и что вы мне не нравитесь; но ваше поведение убедило его в полной безопасности, и к тому же ваша бонна, в которую, он полагает, вы влюблены, и которая ему тоже нравится, до того, что, я думаю, что не более чем через несколько дней он охотно бы поменялся с вами. Вы были бы готовы к такому обмену?
Имея лишь час, который должен был стать последним, в который я мог бы засвидетельствовать ей свою непреходящую любовь, я бросился к ее ногам, и она не воздвигла никаких препятствий моим желаниям, которые, к моему великому сожалению, оставались ограничены рамками, которые я должен был соблюсти ради ее драгоценного здоровья. При том, что она позволила мне делать, самое большое удовольствие должно было доставить ей, конечно, сожаление о той ошибке, которую я совершил, чувствуя себя счастливым с Ф.
Мы перешли на другую сторону ложи, на открытый воздух, когда увидели, как на улицу въезжает коляска М. Добряк порадовал нас, попросив у меня извинения, что так задержался.
За столом он почти все время говорил со мной о Дюбуа и, как мне показалось, был недоволен, когда я сказал ему, что намерен отвезти ее к ее матери в Лозанну. Я раскланялся с ними в пять часов, чтобы направиться к г-ну де Шавиньи, которому рассказал всю грустную историю, которая со мной приключилась. Я бы счел за преступление не передать любезному старцу полностью эту очаровательную комедию, возникновению которой он столь способствовал в самом ее зарождении. Восхищенный умом Дюбуа, потому что я от него ничего не скрыл, он заверил меня, что был бы счастлив, в своем преклонном возрасте, иметь возле себя такую женщину. Он был очень рад моему доверию, когда я сказал, что влюблен в нее. Он сказал, что, не заходя в дома, я могу проститься со всем, что есть достойного в Золотурне, даже не оставшись на ужин, если не хочу возвратиться к себе слишком поздно; я так и сделал. Я повидал красотку, понимая, что это в последний раз, но я ошибся. Я увидел ее десять лет спустя, и в свое время и в своем месте читатель узнает, где, как и по какому случаю. Я проводил посла до его комнаты, воздав ему почести, которых он заслужил, и попросив у него письмо для Берна, где рассчитывал провести пару недель, и в то же время попросил направить ко мне своего метрдотеля, чтобы подбить наши счета. Он обещал передать мне с ним письмо к г-ну Мюрэ, магистрату кантона Тюн.
Возвратившись к себе, грустный от того, что видел в последний раз перед отъездом этот город, где одерживал лишь слабые победы, по сравнению с действительными потерями, я поблагодарил с нежностью мою бонну за сочувствие, с которым она меня поддержала, и пожелал ей доброй ночи, предупредив, что через три дня мы уедем в Берн, и попросив собрать мои чемоданы.
Назавтра с утра, позавтракав со мной, она спросила:
— Вы, стало быть, возьмете меня с собой?
— Да, если вы согласитесь.
— Очень охотно, тем более, что я вижу вас грустным и, некоторым образом, больным, тогда как вы были здоровы и веселы, когда я поступила к вам на службу. При необходимости вас покинуть, я была бы утешена, видя вас счастливым.
В этот момент пришел старый хирург сказать, что бедный Ледюк настолько плох, что не может сойти с постели.
— Я вылечу его в Берне. Скажите ему, что мы уезжаем послезавтра, так, чтобы к обеду быть там.
— Хотя путешествие составит лишь семь лье, он не в состоянии его совершить, потому что лежит, полностью парализованный.
Я пошел повидать его и нашел, как и сказал хирург, неспособным двинуться. У него остались в действии только рот, чтобы говорить, и глаза, чтобы видеть.
— Я чувствую себя, впрочем, вполне хорошо, — сказал он.
— Я тебе верю; но послезавтра я хочу обедать в Берне, а ты не можешь двигаться.
— Перенесите меня, и вы вылечите меня там.
— Ты прав. Я велю перенести тебя на носилках.
Я поручил слуге позаботиться о нем и организовать все, чтобы доставить его в Берн в гостиницу «Сокол», наняв двух лошадей с носилками.
В полдень я увидел Лебеля, который принес письмо, что посол передал мне для г-на де Мюрэ. Он представил мне свой счет согласно квитанциям, и я оплатил их с большим удовольствием, найдя его весьма почтенным человеком во всех отношениях. Я оставил его обедать со мной и Дюбуа и хорошо сделал, потому что он нас весьма развлекал. Она занималась с ним с начала и до конца обеда; он сказал мне, что только сейчас он, можно сказать, познакомился с ней, так как в Лозанне разговаривал с ней только три-четыре раза и то наскоро. Поднимаясь из-за стола, он попросил у меня позволения ей писать, и она поймала его на слове и просила писать ей.
Лебель был обаятельный мужчина, которому не было еще и пятидесяти лет, с благородной внешностью. В момент отъезда он обнял ее на французский манер, не прося у меня позволения, и она ответила ему с большой грацией.
Она сказала мне после его отъезда, что знакомство с этим человеком может ей быть только полезно, и она рада находиться с ним в переписке.
Назавтра мы привели все в порядок для путешествия. Я увидел Ледюка, отправляющегося на носилках, с тем, чтобы провести ночь в четырех лье от Золотурна. На следующий день, в четыре часа утра, хорошо вознаградив семью консьержа, повара и лакея, которые оставались, я выехал в своей коляске, со своей бонной, и в одиннадцать часов прибыл в Берн, остановившись в «Соколе», куда двумя часами ранее прибыл Ледюк. Договорившись обо всем с хозяином, потому что я хорошо знал обычай швейцарских хозяев гостиниц, я поручил слуге, которого я оставил себе и который был из Берна, позаботиться о Ледюке и передать его заботам самого лучшего врача страны по этим заболеваниям. Пообедав с моей бонной в ее комнате, потому что мою прибирали, я отправился вручить мое письмо портье г-на де Мюрэ, а потом пошел пройтись.
Глава VIII
Берн. Мата. Мадам де ла Саон. Сара. Мой отъезд. Прибытие в Базель.
Выйдя на возвышенность на окраине города, я увидел широкую равнину и маленькую речку, спустился по меньшей мере на сотню ступенек и остановился при виде тридцати-сорока кабинок, которые были ничем иным как ложами для людей, намеревающихся принять ванную. Человек приличного вида спросил у меня, не хочу ли я принять ванну, и когда я ответил утвердительно, он открыл мне ложу, и вот, несколько служанок подбежали ко мне. Человек сказал, что каждая из них мечтает о чести мне услужить при ванной, и что мне надо выбрать, кого я хочу. Он сказал, что за малый экю я получу ванну, девушку и завтрак. Я бросил платок, как знатный турок, той, которая показалась мне лучшей, и зашел внутрь.
Она заперла дверь изнутри, обула меня в туфли и сердито, не смотря мне в лицо, покрыла мои волосы и мой тупей шелковым платком, раздела меня и, поместив в ванную, разделась сама и зашла туда, не спросив у меня позволения; она начала меня тереть повсюду, кроме места, которое я прикрыл рукой, догадавшись, что я не хотел, чтобы она его трогала. Когда я почувствовал, что хорошо растерт, я попросил у нее кофе. Она вышла из ванной, позвонила и открыла дверь. Затем снова зашла в ванну, не смущаясь, как будто была полностью одета.
Минуту спустя старая женщина принесла нам кофе. Затем вышла, и моя банщица снова вышла из ванной, чтобы запереть дверь, и вернулась на прежнее место.
Я увидел, хотя и не особенно на этом задерживаясь, что в этой служанке было все, чего бы мог себе вообразить страстный любовник в объекте своей влюбленности. Правда, я чувствовал, что ее руки не нежны и, возможно, ее кожа на ощупь грубовата, я не заметил на ее лице следов того, что мы называем благородством, и улыбки, которую приносит воспитание, чтобы выразить нежность, ни, наконец, взгляда, который подразумевает затаенные чувства удовольствия, уважения, застенчивости и стыдливости. При всем том, моя швейцарка, восемнадцати лет, имела все, чтобы нравиться мужчине, который хорошо себя чувствует и который не враг природе; несмотря на это, она меня не задевала.
Но отчего? — говорил я себе; эта служанка красива, у нее красивый разрез глаз, белые зубы, яркий цвет ее лица говорит о здоровье, — и она на меня не производит абсолютно никакого впечатления? Я вижу ее совершенно обнаженной, и она не вызывает у меня ни малейших эмоций? Почему? Это может быть только оттого, что у нее нет ничего, чем пользуется кокетство, чтобы внушить любовь. Мы любим, стало быть, лишь искусство и обман, и правда больше нас не соблазняет, если ей не предшествует некий искусственный прием. Если при нашей привычке одеваться, а не ходить голышом, лицо, которое показывают всем, имеет самое малое значение, почему считается, что это лицо становится главным? Почему оно становится причиной нашей влюбленности? Почему, единственно основываясь на его свидетельстве, мы судим о красоте женщины, и почему готовы даже извинить ей, если остальные части, которые она нам не показывает, находятся в противоречии с ее красивым лицом, насколько мы можем об этом судить? Не было ли бы более натуральным и более сообразным разуму, и не было бы лучше ходить повсюду с прикрытым лицом, а остальное — обнажать, и влюбляться, таким образом, в объект, не вожделея для увенчания нашего пламени к физиономии, отвечающей, по нашим представлениям, прелестям, которые делают нас влюбленными? Без сомнения, так было бы лучше, потому что тогда влюблялись бы только в истинную красоту, и легко извиняли бы, если, сняв маску, обнаруживали, что лицо, которое мы воображали прекрасным, некрасиво. Отсюда следует, что женщины с некрасивым лицом не смогут никогда решиться его открыть, и что лишь доступные женщины окажутся среди красавиц; но некрасивые не вызовут даже и вздоха; они будут готовы на все, лишь бы не быть вынужденными раскрыться, и пойдут в этом до конца, лишь когда убедятся, что своей действительной прелестью убедили нас, что мы легко можем отвлечься от красоты лица. Очевидно и неоспоримо, однако, что непостоянство в любви происходит только от разнообразия лиц. Если бы не это, мужчина сохранял привязанность к своей первой, которая ему понравилась.