— Мне наоборот, еще больше захотелось, — воскликнул я.
— Мне тоже, — прибавил Билл.
— Должен сознаться, что и я не прочь его осмотреть, — сказал профессор. — Я не вижу, чем мы можем повредить нашим гостеприимным хозяевам, если сходим туда сами, раз их предрассудки не позволяют им нас сопровождать. Мы отправимся при первом же удобном случае.
Прошло некоторое время, прежде чем такая возможность представилась, поскольку наше небольшое сообщество жило так тесно, что было трудно сделать что-то незаметно. Однажды утром (насколько мы вообще могли отличить ночь от утра) случилось так, что какой-то религиозный обряд отвлек внимание наших хозяев. Шанс был слишком редкий, чтобы упустить, и, заверив двух рабочих, приводивших в действие огромные насосы, в том, что все в порядке, мы быстро выбрались на океанское дно и направились к древнему городу. В плотной морской воде трудно передвигаться, и даже короткая прогулка бывает утомительной, но все же через час мы оказались перед большим черным зданием, возбудившим наше любопытство. Не имея с собой наставника, который бы нас остановил, и, не предчувствуя опасности, мы поднялись по черной мраморной лестнице и прошли сквозь огромные каменные двери дворца зла.
Он сохранился гораздо лучше других зданий древнего города — настолько лучше, что каменный корпус ничуть не пострадал, лишь мебель и портьеры исчезли, и их заменили ужасные занавеси, повешенные самой природой. Это было, в лучшем случае, мрачное и темное место, но в жутких тенях скрывались непристойные формы безобразных полипов и странные бесформенные рыбы, казавшиеся плодом ночного кошмара. Больше всего мне запомнились огромные пурпурные слизни, которые ползали вокруг в невероятных количествах, и огромные черные рыбы, покрывавшие пол, словно циновки. Над ними в воде колыхались длинные щупальца, будто обрамленные огнем. Нам пришлось осторожно ступать, потому что все строение было наполнено отвратительными существами, которые могли быть столь же ядовитыми, сколь и мерзкими.
По бокам богато украшенные проходы оканчивались небольшими комнатами, но центральная часть здания представляла собой один большой зал, бывший, вероятно, в дни своего величия одним из самых великолепных помещений, когда-либо построенных человеческими руками. В этом сумеречном свете нам не было видно ни потолка, ни всего размаха стен, но по мере того, как мы продвигались, выхватывая фонарями из темноты светлые коридоры, у нас была возможность оценить огромные размеры строения и удивительные украшения на стенах. Эти украшения имели форму статуй и орнаментов, вырезанных с потрясающим совершенством, но па отвратительные и непристойные сюжеты. Вся садистская жестокость и животная похоть, какую только может выдумать человеческий ум, нашла свое отражение на этих стенах. Из теней перед нами возникали жуткие образы и ужасные фантазии. Если когда-либо был возведен храм в честь дьявола, то это был дом, в котором мы сейчас находились. Здесь присутствовал и сам дьявол, потому что в одном из концов зала под покровом из обесцвеченного металла, который вполне мог быть золотом, на высоком троне красного мрамора восседало ужасное божество, настоящее воплощение зла, нахмуренное, жестокое и неумолимое, с теми же чертами лица, что у Ваала, изображение, которого мы видели в Колонии у атлантов, но неизмеримо более жуткое и отвратительное. Было своеобразное обаяние в замечательной живости этого лика, и мы стояли, освещая его лампами, погруженные в раздумье, когда самое удивительное, самое невероятное событие прервало наши размышления. Сзади нас послышался громкий издевательский смех. Наши головы, как я уже сказал, были под стеклянными колпаками, не пропускавшими звуков ни внутрь, ни наружу, и все же этот издевательский смех ясно звучал в ушах каждого из нас. Мы резко обернулись и застыли, пораженные открывшимся зрелищем.
На одну из колонн облокотился человек, его руки были сложены на груди, а злорадные глаза глядели на нас с угрожающим блеском. Я назвал его человеком, хотя он не был похож ни на кого из людей, которых когда-либо встречал. То, что он дышал и говорил как ни один человек не может дышать или говорить, и что голос его был слышен, как никакой человеческий голос не может быть слышан, свидетельствовало о том, что было нечто, делавшее его совершенно отличным от всех нас. Он был прекрасно сложен: не менее семи футов росту, и с совершенно атлетической фигурой. Это было хорошо заметно, потому что на нем был облегающий костюм из материала, похожего на гладкую кожу. Лицо его напоминало бронзовое изваяние, выполненное искусным скульптором для изображения всей силы, а также всего зла, какие только могут оставить отпечаток на человеческом лице. Оно не было ни полным, ни чувственным, потому что это означало бы слабость, а тут не было ее и следа. Напротив, в этом существе было изящество мощной птицы: орлиный нос, темные густые брови, острые черные глаза, сияющие внутренним светом. Именно эти безжалостные, пылающие злобой глаза и жестокий, хотя красивый, прямой, резко очерченный рот, словно сама судьба, придавали лицу выражение, которое вызвало ужас. Глядя на это существо, я чувствовал, что при всем великолепии его внешнего вида, оно порочно до мозга костей; его взгляд выражал угрозу, улыбка более походила на ухмылку, а смех — на насмешку.
«Ну что ж, господа, — сказал он на чистейшем английском языке голосом, который звучал так ясно, что казалось, мы снова на земле, — у вас было замечательное приключение в прошлом и, возможно, вам предстоит еще более увлекательное в будущем, хотя, может быть, я сочту за приятный долг его неожиданно прервать. Боюсь, что разговор получается несколько односторонним, но я отлично читаю ваши мысли и, поскольку знаю о вас все, вам нечего бояться непонимания. Но вам еще многое, очень многое предстоит узнать».
Мы смотрели друг на друга в беспомощном изумлении. Нам было трудно удержаться от того, чтобы сравнить нашу реакцию на такое удивительное развитие событий. Снова мы услышали резкий смех.
«Что ж, это действительно непросто. Но вы ведь можете все обсудить, когда вернетесь, потому что я хочу, чтобы вы вернулись и передали мое послание. Если бы не это послание, я думаю, что визит, который вы мне нанесли, был для вас последним. Но прежде я хочу вам кое-что сказать. Я обращаюсь к вам, доктор Маракот, как старшему и, полагаю, мудрейшему из троих, хотя это ваше посещение никак не назовешь мудрым. Вы меня прекрасно слышите, так ведь? Отлично, достаточно кивнуть.
Несомненно, вы знаете, кто я такой. Похоже, что вы узнали обо мне недавно. Никто не может говорить или думать обо мне, чтобы я об этом не знал. Никто не может явиться в этот мой старый дом, в мою сокровенную святыню, не вызвав при этом меня. Вот почему эти бедняги там, внизу, обходят меня стороной. Они хотели, чтобы вы делали то же. Вы казались бы мудрее, если бы послушали их совета. Вы вызвали меня, а будучи вызван, я не скоро ухожу.
Ваш ум с его зернышком земной науки обеспокоен проблемами, которые я собой представляю. Как это я живу здесь без кислорода? Я живу не здесь, но в огромном мире людей под солнцем. Сюда же я прихожу лишь когда-то меня призовет, вы, например. Но я дышу эфиром. Здесь столько же эфира, сколько его на вершине любой горы. Некоторые даже из подобных вам людей могут жить без воздуха. Больной каталепсией лежит месяцами не дыша. Я в чем-то похож на него, но, как видите, остаюсь в сознании и не теряю активности.
Еще вас беспокоит, каким образом вы меня слышите. Разве не является сутью беспроволочной передачи сигналов то, что они переходят из эфира в воздух? Так и я могу превращать свои слова в колебания воздуха в ваших неуклюжих колпаках.
И то, как я владею английским языком? Надеюсь, он не так уж плох. Я ведь пожил какое-то время на земле, и это было трудное, очень трудное время. Сколько именно? Сейчас идет одиннадцатое или двенадцатое тысячелетие. Скорей, двенадцатое. У меня было достаточно времени, чтобы выучить все языки, когда-либо созданные людьми. Английским я владею не хуже, чем другими языками.
Я разрешил некоторые ваши сомнения? Хорошо. Я вас вижу, хотя и не слышу. Но теперь я хочу сказать кое-что более серьезное.
Я Ваал-сепа. Я Властелин Темного Лика. Я тот, кто так глубоко проник в тайны Природы, что победил саму смерть. Я сделал все так, что не смог бы умереть даже если бы захотел. Чтобы я умер, должна появиться воля сильней, чем моя. О, смертные, никогда не молитесь об избавлении от смерти. Может быть, она кажется ужасной, но вечная жизнь неизмеримо страшней. Все жить, и жить, и жить, пока неисчислимые поколения людей проходят мимо. Сидеть на обочине истории и видеть, как она движется, неизменно движется вперед оставляя тебя позади. Разве удивительно, что в моем сердце лишь тьма и горечь, и что я проклинаю все это тупое стадо? Я врежу им, когда могу. Почему бы и нет?