Федор Никитич только помаргивал: не привык к бессонным ночам, смаривало.
Вздремывать, когда решается судьба мономаховой шапки?!
— Идут! — всполошенно вбежала в келию мать Александра.
Обида сжимала сердце Годунову. Обида и презрение. — Господи! Да ведь один я во сей Руси только и знаю, что есть такое быть на царстве. Пропасть не мерянная под ногами и такая же над головою и каждое слово — или змей или голубь.
Привскочил со стула, прильнул к окошку. Рыжая от шуб и шапок толпа простолюдья заполняла площадь.
— Пошли, Борис, к моему окну! Народ должен видеть нас вместе.
— Сначала покажись ты!
Он смотрел, как воду хлебал, нажаждавшись… Переодетые в простое платье приставы и сотники толкали людишек, и те, огрызаясь, посмеиваясь друг перед другом, опускались на колени. Зазевавшихся приставы лупили палками…
«Однако ж пришли и на колени встали», — сказал себе Борис, хотя тайно указал взыскать по два рубля с каждого, кто осмелится увильнуть от похода под царицыны окна. Два рубля деньги большие, стрельцам за год службы по пяти платят.
И вдруг похолодел. Где теперь Симеон Бекбулатович? Совсем из головы вышел. Посаженный в цари Иваном Грозным, Симеон Бекбулатович к несчастью своему носил титул тверского царя, и был в родстве с могущественными Мстиславскими, тоже Гедиминовичами. Борис Федорович о Симеоне заранее позаботился — ослепил. И все же где он теперь? Так же тих? Нет ли к нему гонцов, странников?
С мыслью о Симеоне, Борис тер бодягою щеки и, горя румянцем, подошел к царицыному окну.
— Масленица! Гулять бы да гулять, а они к тебе пришли, великая государыня!
— К тебе, Борис, они пришли! Я вместе с ними готова встать перед тобою на колени: прими венец.
— Я клятву дал — не быть на царстве! — он придумал это только что, изумив сестру.
Пришли выборные.
— Я клятву дал — не быть мне на царстве! — повторил им свое слово Годунов и прибавил: — Не смею! Не смею и помыслить на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя. Простите меня грешного!
— Да как же? Да гоже ли? Что людям-то сказать?! — растерялись, испугались народные посланники.
Кто-то из священства принялся выставлять Борису его права на престол, которые были исчислены патриархом Иовом на соборе и которые составил для святейшего сам Борис:
«При светлых очах царя Ивана Васильевича был безотступно с несовершеннолетнего возраста, от премудрого царского разума царственным чинам и достоянию навык»… Государское здоровье царя Федора Ивановича хранил, как зеницу ока. Победил прегордого царя крымского! Города, которые были за Шведским королевством, взял, все Российское царство в тишине устроил. Святая вера сияет во вселенной выше всех!
— Простите меня, грешного! Простите! — твердил Борис, низко кланяясь звавшим его в цари, заплакал, наконец, и удалился.
3Ночью он был у немцев-астрологов. Трое старцев и юноша вышли к нему и поклонились. На лицах старцев он увидел смятение, на лице юноши страх.
— Звезды не жалуют меня? — спросил он весело и слегка задохнулся.
Старейший из астрологов протянул ему серебряную пластину с гороскопом.
— Мы исследовали все двенадцать домов твоей жизни, великий государь.
— Почему ты называешь меня государем? — спросил Борис и опять задохнулся.
— Мой — язык, воля же — звезд, стоящих над тобою, государь.
— Звезды пообещали мне царство?
— Они не обещают, они утверждают. Ты и сегодня для них царь царей.
Борис отер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.
— Мне отрадно слышать это, но отчего на ваших лицах неуверенность?
Трое старцев упали на колени.
Борис взял за руки юношу.
— Что говорят звезды? Не опускай глаза. Не лги!
— Твоему царствованию — семь лет, великий государь.
Борис икнул. Засмеялся и опять икнул.
— Семь лет… Да хотя бы семь дней! Царь — это вечное имя в веках. Да хотя бы единый день!
Положил в ладонь юноши мешочек с золотом. Другой мешочек положил на стол.
— Возрадуйтесь вместе со мною. И забудьте об этом гороскопе. Да так забудьте, будто его и не было.
Вышел бесшумно, не колебля, кажется, самого воздуха. Со временем службы Ивану Грозному умел ходить, как бестелесный.
Утром 21 февраля братья Шумские, Василий, Дмитрий, Иван, прибежали в Успенский собор и потребовали продолжить избрание царя, коли Борис поклялся не принимать венца.
Патриарх Иов тотчас приказал ударить в колокола и пошел крестным ходом в Новодевичий монастырь с хоругвиями, со святой чудотворной иконою Богородицы Владимирской впереди.
С иконою Смоленской Богоматери крестным же ходом и под колокола двинулся навстречу патриарху Борис Федорович.
Будто два золотых облака нашли друг на друга. Пал на колени Борис перед иконою, что пришла с Иовом, и воскликнул во всю силу голоса, рыдая и дрожа:
— О милосердная царица! О пречистая Богородица! Помолись обо мне и помилуй меня!
И укорил патриарх Иов Бориса Федоровича сурово и непреклонно.
— Устыдись пришествия пречистой Богородицы со своим предвечным младенцем! Повинись воле Божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!
Много еще было затей. Служили молебен, ходили к царице Александре просить у нее на царство брата. Борис, однако, твердил все то же:
— О государыня! Великое бремя возлагаешь на меня, предаешь меня на превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было.
— Против воли Божией кто может стоять? — кротко ответила сестра.
И вздохнул Годунов, словно полжизни из себя выдыхал:
— Буди святая твоя воля, Господи!
Великий пост и Пасху Борис Годунов, царь, да все еще не венчанный, миром не помазанный, прожил в Новодевичьем монастыре.
Только 30 апреля прошествовал он в Кремль, держа за руки милых детей своих, Ксению и Федора. Обходил кремлевские соборы, кланялся гробам государей, прикладывался к иконам и кротко просил людей, на звания не взирая:
— Отобедайте нынче со мною! Пожалуйте детей моих, наследников моих.
Федор, девятилетний отрок, смотрел вокруг себя соколенком. Глаза карие, ясные, а в них то вопрос, то восторг: «Любите ли моего отца? — Любите! нет его в мире умнее, добрее, могучее! Коли вы его полюбите, и я вас полюблю».
— Царевич-то! Царевич — вылитый Ангел! — громко шептали нанятые говоруны.
— Под его бы рукою пожить.
— Окстись! Еще отец не поцарствовал, а он уж о сыне возмечтал.
Улыбался Борис: болтовня, но — драгоценнейшая! Коли в сыне царевича видят, значит, весь род признают за царский.
На Ксению только ахали. Совсем уж невеста. Да какая! Скажешь
— лебедь, и не ухмыльнешься. Есть же такие птицы на белом свете! Высокого лета птицы! Не про нашу честь. И ведь гордыни-то в лице совсем нет. Глаза кроткие, горличьи. Темных, мохнатых, как ельник, ресниц не подняла, кажется, ни разу.
Шелестнуло из толпы, будто крючком рыбьим, под губу да в сторону, подсекая:
— Малютино отродье. Ишь идет! Как змея на хвосте.
— Голубица! — крикнула женщина, возмущенная наговором. — Голубица наша!..
Борис все слышал, про голубицу и про отродье. Улыбался. Истинный царь ради истины царствует. Что ему похвала или злоба?
— Отобедайте нынче со мною, добрые люди. Пожалуйте меня, царицу, детей моих.
— Спасибо, царь! Мы твое доброе сердце знаем!
— И впрямь природный царь! Румяный, ласковый!
И это услышал. Нехорошо ворохнулось сердце: за деньги сказано, или само собой сказалось?
Царица Мария Григорьевна, войдя в свои новые покои, обрадовалась свету и тотчас села за рукоделье, не желая быть на глазах и на язычке у боярынь и сударушек. Она и от мужа готова была затаиться, виноватая перед ним не своей виной.
Борис, однако ж, пришел тотчас после всеобщего застолья. Тихо сел на подставку для ног, положил голову жене на колени.
— С переездом, Мария Григорьевна!
Она радостно вздохнула, трогая пальцами жилочки на его висках.
Никогда не забывала эта умная, русской красоты, величавая и нежная женщина, что она дочь Малюты Скуратова.
Иван Грозный почтил любимца в потомстве его. Одну дочь Малюгину выдал замуж за двоюродного брата своего Михаила Глинского, другую за Дмитрия Шуйского, третью — за Бориса Годунова. Повязал боярские роды с опричниной кровью, посеял Малютино семя на благодатных огородах, чтоб хохотать из смердящей своей, из огнедышащей тьмы: нет конца воле моей.
— Плечо ноет, помни, погладь! — попросил Борис, расстегивая на груди ферязь.
Боль эта была пожалована ему в страшный день 16 ноября 1681 года самим Иваном Васильевичем.
— Все от Бога! — сказал Борис, задохнувшись от осенившей его мысли.