Так я создал один из тех огромных тюрбанов, какие в этой стране носят только лишь вельможи и благородные мужчины. Такой головной убор часто имеет четыре фута в диаметре.
– А вот и курдский великий хан!
– Превосходно! Великолепно! Классное приключение! Амада эль-Гандура освободить! За все заплатить, все хорошо оплатить!
– Вы серьезно, сэр?
– Почему несерьезно?
– Впрочем, я знаю, что вы весьма зажиточны и умеете своевременно пустить в дело свое богатство.
Он глянул на меня быстро и испытующе и спросил:
– Нужны деньги?
– Да, – просто ответил я.
– Well! Вы получите их! Это для вас?
– Нет. Я надеюсь, что вам не придется узнать меня с этой стороны.
– Да, сэр! Тогда для кого?
– Для мутеселлима.
– A-a! Почему? Для чего?
– Этот человек очень беден. Султан уже одиннадцать месяцев не платит ему жалованье. И по этой причине он применял известную систему всех турецких чиновников и порядочно высосал соков из местного населения. Теперь ни у кого ничего нет, и никто не может, следовательно, ему дать в долг. Поэтому мой визит создал неловкую ситуацию. Он должен меня хлебосольно принять, но не обладает для этого нужными средствами. Поэтому он одолжил барана и всякое прочее и спрашивал меня тайком, не достаточно ли я богат, чтобы одолжить ему пятьсот пиастров. Конечно, это сделано чисто по-турецки, и на возврат не надо надеяться. Но поскольку нам важно заполучить в его лице союзника, я решил…
Он прервал меня жестом.
– Хорошо! Дадим ему банкноту в сотню фунтов!
– Этого слишком много, сэр! Это по курсу Константинополя составляло бы одиннадцать тысяч пиастров. Я хочу ему дать лишь пятьсот и вас прошу добавить столько же. Он остался бы этим доволен.
– Тысяча пиастров! Слишком мало! Подарил же я арабским шейхам шелковое платье! Хотелось бы его видеть. Пойдем вместе, я все заплачу.
– Мне это подходит.
– Тогда поставим в известность агу!
– А что мы будем делать?
– По дороге купим подарок, вложим деньги.
– Но не слишком много, сэр!
– Сколько? Пять тысяч пиастров?
– Пять тысяч – больше чем достаточно!
– Well! Значит, пять тысяч! Есть!
Я вернулся к Селиму-аге.
– Скажи коменданту, что я приду с одним из моих спутников.
– Когда?
– Скоро.
– Твое имя он уже знает. Какое еще имя я должен сообщить?
– Хаджи Линдсей-бей.
– Хорошо! А пиастры, эмир?
– Мы просим разрешения преподнести ему подарок.
– Тогда и он должен вам что-то подарить!
– Мы не бедны. У нас есть все, что нам нужно, и мы только порадуемся, если он нам ничего, кроме своей дружбы, не подарит. Скажи ему так!
Он ушел, утешенный и удовлетворенный.
Уже через пять минут мы с англичанином молча взирали на мир с лошадей; я строго-настрого запретил мистеру Линдсею произносить хотя бы слово. Халеф и болюк последовали за нами. Курда, как водится, мы уже отправили вместе с взятым в долг одеянием и множеством приветов в Спандаре. Мы проехались по базарам, купив расшитую материю к праздничному платью и симпатичный кошелек, куда англичанин положил двадцать золотых меджиди, каждая по сто пиастров. В таких случаях мой добрый мистер Линдсей никогда не скупился, это я уже узнал на опыте.
Наконец мы поскакали к дворцу коменданта. Перед ним стояли в почетном карауле около двухсот албанцев, предводительствуемые двумя мюльазимами под командой нашего храбреца. Он обнажил саблю и громко скомандовал:
– Построиться!
Они старались от всего сердца выполнить это требование, но, в конце концов, у них получилось что-то вроде змеистой линии, к концу переходящей в согнутый хвост.
– Музыка! Давай!
Три флейты начали дружно скулить, а турецкий барабан звучал как монотонный скрип кофемолки.
– Громче, сильней!
При этом добряк ага вертел глазами, музыканты не отставали, а мы, не прерывая этот высокохудожественный и крайне для нас лестный прием, подскакали к входу и спешились.