-- Кто я? -- повторил он звучным и полным голосом, -- вы тотчас это узнаете, достойный Алькад. -- И, натянув крепко поводья, он сильно
ударил шпорами в бока своего коня. Животное поднялось проворно на дыбы, и сделало такой удивительный прыжок, что сержанты, опрокинутые ударом
его груди, покатились по цирку.
-- Кто я?.. Я Хитано, Цыган, -- проклятый, окаянный, если вам угодно, достойный Алькад.
И в два скачка он перенесся через ограду и барьер, достиг берега, находившегося вблизи, и можно было видеть, как он бросился вплавь со
своей лошадью.
Тогда случилось довольно необычное происшествие. Услышав имя Цыгана, весь народ одним разом захотел покинуть цирк, и кинулся к выходам,
слишком тесным для свободного выпуска скопища людей, хлынувшего в одну сторону. Доски галерей, не настолько крепкие, чтобы выдержать столь
жестокий натиск, расступились, затрещали, и часть амфитеатра рухнула под ногами зрителей! Смятение, ужас вскоре достигли высшей степени: груды
людей были набросаны одна на другую, и те, которые держали на себе всю непомерную тяжесть, испускали отчаянные крики, предоставляя себя своим
патронам.
-- Это проклятый, окаянный, -- говорили они, -- навлек на нас гнев Небес, дерзнув оскорбить обрученную с Христом. Его присутствие есть
наказание... Анафема, анафема! -- И слышны были проклятия, приводящие в ужас!
Тщетно Алькад и губернатор, избежавшие этого бедствия, употребляли все способы, чтобы восстановить порядок: они не могли заставить внять
голосу рассудка тысяч придавленных и разбитых испанцев, вопивших одновременно. Уже властям оставалось только призвать последних святых
календаря, как вдруг эта громада людей рассеялась как бы очарованием. Каждый очутился на ногах, но у многих вопли истинной боли, заменили крики
страха и ужаса.
Вот как это случилось:
Несчастный брадобрей Флорес, занимавший место в самом нижнем ярусе цирка, попал в число тех, которые выносили на себе всю тяжесть толпы.
Предприняв с товарищами своего бедствия неимоверные усилия, чтобы освободиться от давления, и видя, что здравые и справедливые доводы нисколько
не действуют на равнодушие господ в верхних слоях, которые, заботясь о своем собственном спасении, нимало не помышляли о том, что давили
непосредственно всей своей тяжестью на нижние слои, брадобрей Флорес, надсаженный, разбитый, наконец с трудом промолвил, обращаясь к некоторым
несчастным, стенавшим подобно ему:
-- Господа, я полагаю, что размахивая ножом вдоль и поперек над нами, мы успеем возбудить чувствительность и жалость в наших
притеснителях при помощи нескольких ран, которые я берусь залечить или диахилем, или маточным пластырем, или... -- И он остановился, чтобы
перевести дух, так как бедственная судьба повергла его в это время под туловища двух францисканцев и мясника.
-- Или сальсариной, -- продолжал он, едва дыша. -- Итак, отцы мои, разрешите мне, ибо это для общего блага, особенно для блага тех, кто
лежит внизу; вы увидите, преподобные, что острие ножа убеждает лучше, нежели самые отборные слова.
-- Ave, Maria, Боже нас сохрани, -- отвечали монахи, давившие цирюльника всей их монашеской тучностью, и которые чувствовали по его
порывистым и торопливым движениям, что он искал свой нож. -- Ради неба! Не покушайся на подобное дело, сын мой: не дерзай на человекоубийство!
-- Но, отцы мои, вы сами человекоубийцы, ибо вы меня ду.