Но что ж? — Не успел я, севши в свою коляску, со двора съехать, как и пошли в голове у меня мысли за мыслями и наконец такая дрянь, что я и животу своему почти не рад был.
«Ах! Боже мой! говорил я сам в себе: где это были у меня глаза, где ум, и где разум был?… Возможно ли так ослепиться и не видать всего того уже сначала, что я теперь видел? О, Боже мой! продолжал я: как это мне с нею жить будет!… И ну, если она и всегда такова неласкова и несловоохотлива и не весела будет?… Ни малейшей–таки ласки и ни малейшего приветствия не хотела она мне оказать, и сколько я к ней ни ласкался, она и глядеть почти на меня не хотела… Батюшки мои! — продолжал я еще далее: уже не противен ли я ей так, как черт?… Уже не возненавидела ли она меня, ничего еще не видев, и не имеет ли ко мне она уже крайнего отвращения?… А не даром во весь сегодняшний день и смотреть на меня почти не хотела… Но, ах, Боже мой! Что это будет, если она меня любить не станет, а напротив того возненавидит еще?.. Не несчастный ли я буду человек. Самый разум ее, Бог знает еще, каков? Сколько ни старался я завесть ее в разговоры, и о чем, о чем ни заводил с нею речь, но все как–то не мог почти ничего иного добиться, как только да или нет, и только что отмалчивалась. Все это для меня непонятно и удивительно. И не знаю, что это и как со мною все это сделалось? И что со мною впредь будет?… И ну, если она и впредь не умнее, не словоохотнее, не ласковее и не лучше сего будет?… Что со мною, бедным, тогда будет!… И такого ли я себе товарища желал и искал, и такого ли получить домогался?… Ах! это будет для меня сущая каторга — жить с таким человеком»!…
Сим и подобным сему образом размышлял я и говорил сам с собою во всю дорогу, и чем более углублялся о сем в помышлении, тем вероятнейшими и величайшими казались мне все примеченные в невесте моей несовершенствы. И сие довело меня наконец до того, что я впал в превеликое раскаяние о том, что я сие дело начал, и досадовал неведомо как, что дело сие зашло уже так далеко, что и отстать от него было уже почти совсем не можно или по крайней мере трудно, и для самого меня не инако как крайне постыдно. Сие смутило и растревожило всю душу мою так сильно, что я в коляске своей не сидел, а власно как на огне пряжился, и только что пересаживался из одного угла в другой, твердя сызнова:
«Ах, Боже мой! что это я сделал? Где это были мои глаза, и в какую бездну ввергнул я себя! И, ах, что мне теперь уже делать, и как можно уже отстать и переменить все это? — «Правда, — говорил я далее, замышляя уже и об отказе самом: дело еще не совсем сделано и узла неразрешимого еще не завязано. Возможность еще есть и разрушить все начатое, а подумавши, можно придумать какие–нибудь и предлоги и употребить приличныя средства к тому. Примеры такие бывали, бывают, и всегда будут в свете».
Мысль сия так мне полюбилась, что я начал ее тотчас разработывать далее и уже помышлять о том, как бы сие удобнее было сделать, и выдумывал уже и приличнейшие средства. Но не успел я в помышления сии углубиться, как опять вдруг, и власно как от сна воспрянув, сам себе я сказал:
«Так, пусть так, чтоб это сделать было и можно! Но, ах! Какие последствия проистекут из того?… Не одурачу ли я себя перед всем светом? Не подвергну ли я себя тогда всеобщему посмеянию?… Не выведу ли я из себя истории?… Не станут ли все обо мне говорить, меня хулить и мне смеяться?… Куда могу я тогда глаза свои показать?… И какая невеста захочет иметь тогда со мною дело?… Не станут ли все от меня, как от чудовища какого бегать?… И где, и как можно мне будет найтить себе другую невесту, да еще и лучше сей?»
Все сии мысли остановили меня в прежнем моем замышляемом намерении, но не успокоили дух мой, а привели его и все мысли мои еще в вящее нестроение и повергли меня опять в нерешимость и в такое мучительное состояние, которого я никак изобразить не могу.
Между тем как я сим образом углублялся в разные мучительные размышления, летело нечувствительно время и уже наступила ночь, и, к крайнему умножению моей досады и неудовольствия, прежний прекрасный день превратился в пасмурной и ненастной. Где ни взялись мрачные тучи, покрыли весь горизонт, и вмиг почти после того полился на нас пресильный и проливной дождь, и стад мочить нас немилосердым образом.
Я сколько ни старался укрыться от него в своей коляске, но не было никакого к тому способа. Была она старинная городовая двуместная, и были у ней хотя спереди и с боков кожаные задержки, но в таком худом состоянии, что никак не можно было их съютить вместе, и я, как ни старался схватив вместе их держать, но никак не мог укрыться и защитить себя от дождя. Стремился он прямо нам в лицо, и с такою силою, что всего меня замочил в прах, и я нигде не мог найтить места и защиты от него в коляске.
Новое сие горе, присовокупившись к прежнему, увеличило еще более мою досаду и неудовольствие. «Боже мой! — говорил я: что это такое? Все беды и напасти на меня сегодня соединились!… Понесло же меня сегодня!… Ведал бы, истинно не ездил!… Измок весь и озяб немилосердо… Бог знает, как и доедем еще»?
В самом деле наступила тогда уже совершенная ночь, и сделалось так темно, что ни зги было не видать. Я хотя и говорил то и дело кучеру своему, чтоб он поспешал ездою, ибо оставалось еще много ехать; но он ответствовал мне, что поспешает и так, но боится, чтоб в темноте не сбиться с дороги, чтоб не потерять ее совсем и чтоб не заехать куда–нибудь в чепыжи и кустаринки непроходимые, и взъехав на пень, не извалить бы коляски, — ибо мы ехали тогда перелесками и чепыжами, где дорога по лугам едва и днем была приметна.
«Вот новое еще горе и беда», говорил я, и подтверждал как ему, так и прочим всем бывшим со мною людям примечать как можно дорогу. Но как надежда и на всех была не велика, то пришло уже мне тогда не до мыслей о невесте, а стал думать и помышлять о том, как бы в самом деле не заблудиться, и ежеминутно сам смотреть и примечать, сколько можно было, все окрестности и положение мест. Но покуда ехали мы подле лесов и пробирались лугами и чепыжами, до тех пор все было еще сколько нибудь ехать и дорогу видеть и окрестности примечать можно. Но как скоро выбрались мы на чистое поле, тогда скоро дошло до того, что сами не знали, куда ехали, ибо ни дороги, ни по сторонам вовсе ничего было неприметно, а блестелась сколько–нибудь в стороне вода, которая от проливного и ужасного дождя покрыла всю землю и стояла везде, как море.
Горе тогда на всех на нас напало превеликое. Дождь мочил всех нас без всякого милосердия! На всех людях не осталось уже ни одной нитки сухой! Темнота была превеликая, ехать оставалось еще не близко и верст более еще шести или семи; но лошади начинали уже почти становиться. Но что всего хуже, то дороги было вовсе не видно и неприметно, и мы потеряли все признаки и приметы, и сами не знали, где мы и куда ехали.
Более часа ехали, или паче сказать, бредком брели мы сим образом по местам неизвестным, и как мне показалось, что езда наша продолжается уже слишком долго; то, раскрывши свои задержки, стал я сам пристальнее смотреть вперед и по сторонам. И тогда вдруг покажись мне, что мы едем какою–то большою и широкою дорогою, ибо преширокая полоса блестящей во мраке воды казалась простирающеюся вдоль пред нами.
— Стой, стой! закричал тогда я: не туда мы, братцы, заехали! Это какая–то большая и широкая дорога и совсем не та, по какой нам должно ехать.
— «Это и мы видим, и дивимся!» говорили мне люди,
— Но как же вы это такие, братцы, подхватил я: видите сами, что не тут мы едем, где надобно и что не туда заехали, — а знай едете, и не остановитесь!
— «Да как же быть–то?» сказали они.
— А так, что надобно бы остановиться и поискать себе дороги. А то мы этак, и Бог знает, куда заедем!
— «Да как, сударь, искать? говорили они далее: вовсе ничего не видно. Растеряемся и сами, ежели иттить искать дороги. Да и как и найтить ее теперь?»
— Ну, когда так, сказал я: так нечего делать. Лучше остановиться на одном месте и дожидаться света. Как быть: мокрее этого уже не будет, а ночи ныне небольшие, — скоро и рассветать станет. По крайней мере не измучим мы лошадей своих понапрасну.
— «То так, сказали они на сие: но мы как–нибудь уже от дождя притулимся: кто за коляску, кто под нее, — и ночь прождем. Но им–то как же? Так без корма и быть?»
— Но что ж делать, сказал я на сие: и рад бы в рай, да грехи не пускают. Где ж взять корма, когда его нет. Ништо им сделается; но все лучше им стоять, нежели везть и мучиться.
— «Хорошо! отвечали они: знать тому так и быть» — и тотчас начали располагаться, как бы им лучше провождать ночь сию. Я сам вооружился терпением, и, приказав повернуть коляску так, чтоб по крайней мере дождь не сек мне в лицо, а попадал бы в зад коляски, и я за нею имел бы сколько–нибудь защиту. По учинении сего, прижался я к одному уголку и, усевшись, помышлял уже о том, как бы сколько–нибудь согреться и задремать; как вдруг услышал кучера своего говорящего к товарищам своим: