— Вспомнил! — закричал он. — Эй, подожди-ка меня!
Послание вертелось на кончике языка, но лис двигался быстрее, с удивительной ловкостью петляя между деревьями. И в мгновение ока пришло двойное откровение. Первое: он преследует вовсе не Господина Лиса, а обыкновенную лису, которая бежит от него, спасая свою покусанную блохами шкуру. И второе: послание было призывом пробудиться, пробудиться от снов о лисах, Господи милостивый, нет, пробудиться в мир…
Теперь он бежал с такой скоростью, что деревья сливались. А впереди, где они стояли реже, был уже не холм, а усиливающийся свет, не прошлое, а что-то более мучительное. Он не хотел туда, но уже не мог замедлить бег, а тем более остановить его. Деревья уже не были деревьями, они стали стеной туннеля, по которому он несся — прочь от воспоминаний, прочь из детства.
Из дальнего конца туннеля доносились чьи-то голоса. Он толком не мог разобрать, о чем они говорили, но это слова одобрения, подумал Уилл, словно он — бегун-марафонец, которому говорят, что до финиша рукой подать.
Прежде чем Уилл добежал — прежде чем вернулся в место пробуждения, — он должен был в последний раз обернуться на прошлое. Оторвавшись от яркого света впереди, он повернул голову и через плечо несколько драгоценных секунд вглядывался в мир, который покидает. Он увидел рощу, сверкающую в свете весеннего дня, где каждая почка обещала зазеленеть. И лиса он увидел! Господи, да вот же он, трусит по своим утренним делам. Уилл напряг зрение, вгляделся, зная, что у него осталось лишь несколько мгновений, и глаза подчинились ему: Уилл смотрел туда, откуда пришел, — вдоль склона на деревню. Еще секунда напряженного ожидания — взгляд фиксирует все до мельчайших подробностей. Сверкающая река. Суд, разруха. Крыши домов в деревне, выстроившиеся черепичными террасами. Мост, почта, телефонная будка, из которой он звонил Фрэнни в ту далекую ночь, чтобы сказать, что убегает из дома.
И вот он убегает. В собственную жизнь, где больше никогда не увидит все это, такое прекрасное, такое совершенное…
Они снова звали его из настоящего.
— Вернись, Уилл, — говорил кто-то вполголоса.
«Постойте», — хотел он ответить.
Не зовите меня пока. Дайте мне еще на секунду погрузиться в этот сон. Звон колоколов — кончилась воскресная служба. Я хочу увидеть людей. Их лица, когда они выйдут на солнце. Я хочу увидеть…
Голос зазвучал снова, на этот раз настойчивее:
— Уилл, открой глаза.
Времени у него не оставалось. Он добрался до финишной черты. Яркий свет поглотил прошлое. Река, мост, церковь, дома, холм, деревья и лис исчезли, все исчезло — и глаза, которые это видели, ослабевшие за годы, но такие же голодные до зрелищ, открылись, чтобы увидеть то, что стало.
Часть четвертая ОН ВСТРЕЧАЕТ НЕЗНАКОМЦА В СВОЕЙ ШКУРЕ
I
1— Для того чтобы встать и снова научиться ходить, вам понадобится какое-то время, — сказал Уиллу доктор Коппельман через несколько дней после того, как он вышел из комы. — Но вы еще относительно молоды, относительно живучи. И были в неплохой форме. Так что для вас процесс пойдет быстрее.
— И что же это будет за процесс? — спросил Уилл.
Он сидел в кровати и пил чай.
— Процесс? Боюсь, он будет не очень приятным. А отчасти жестоким.
— Отчасти — а в остальное время?
— А в остальное — просто ужасающим.
— У вас кладбищенский юмор, доктор. Вам это известно?
Коппельман рассмеялся.
— Вам это понравится.
— Кто так сказал?
— Адрианна. Она говорит, что у вас ярко выраженные мазохистские черты. «Он любит дискомфорт», — сказала она. Вы были счастливы, только стоя по шею в болоте.
— Больше она вам ничего не говорила?
Коппельман улыбнулся Уиллу почти озорной улыбкой.
— Ничего такого, чем вы не могли бы гордиться, — сказал он. — Она настоящая леди.
— Леди?
— Боюсь, я старомоден. Кстати, я еще не порадовал ее последней новостью. Подумал, лучше вы сделаете это сами.
— Пожалуй, — сказал Уилл без особого энтузиазма.
— Хотите сегодня?
— Нет, оставьте мне ее номер. Я ей позвоню.
— А когда вам станет немного лучше… — У Коппельмана был несколько смущенный вид. — Не могли бы вы оказать мне услугу? Сестра моей жены, Лаура, работает в книжном магазине. Она обожает ваши фотографии. Узнав, что вы мой пациент, она практически пообещала прикончить меня, если я не поставлю вас на ноги, сделаю здоровым, счастливым и готовым к работе. Если я принесу книгу, вы оставите на ней свой автограф для нее?
— С удовольствием.
— Вот это приятно видеть.
— Что?
— Эту улыбку. У вас есть основания быть счастливым, мистер Рабджонс. Я не делал ставку на то, что вы выкарабкаетесь. Вы не торопились.
— Я… бродяжничал, — ответил Уилл.
— И помните, по каким местам?
— Их много.
— Если хотите поговорить об этом с одним из наших психотерапевтов, я организую.
— Я не доверяю психотерапевтам.
— Есть основания?
— Я как-то встречался с одним. Он был самым забубённым типом из всех, с кем мне приходилось сталкиваться. И потом, ведь они, по-моему, должны избавлять от боли? А на кой черт мне это нужно?
Когда Коппельман ушел, Уилл стал обдумывать их разговор, вернее последнюю его часть. Он сто лет не вспоминал Элиота Камерона, психотерапевта, с которым у него случился роман. Это была короткая связь, и началась она за запертыми дверями в номере отеля, снятом на вымышленное имя по настоянию Элиота. Сначала такая скрытность приятно щекотала нервы Уилла, но таинственность вскоре начала приедаться, чему немало способствовал и стыд Элиота за собственную сексуальную ориентацию. Они часто спорили, нередко у них доходило и до мордобоя, страстные объятия неизменно сопровождались рукоприкладством. Потом вышла первая книга Уилла — «Трансгрессии», коллекция фотографий, объединенных одной темой: бродячие животные, вторгающиеся в человеческие владения, и их наказание. Книга не заинтересовала ни одного критика и, казалось, была обречена на безвестность, если бы не обозреватель из «Вашингтон пост», который использовал ее как наглядную иллюстрацию того, что художники-геи готовы извратить любую дискуссию в обществе.
«Использование экологических трагедий в качестве политической метафоры попахивает безвкусицей, — писал автор. — И это вдвойне верно в данном конкретном случае. Мистеру Рабджонсу должно быть стыдно. Он попытался подать эти документы как иррациональную и демонстративную метафору того места, которое занимают гомосексуалисты в Америке; но своим поступком он лишь принизил собственное искусство, собственную сексуальную ориентацию и (что самое непростительное) животных, чьи предсмертные муки и разлагающиеся трупы он изобразил с таким нарочитым натурализмом».
Статья эта вызвала противоречивые отклики, и не прошло и двух суток, как Уилл оказался в центре ожесточенной дискуссии, в которой участвовали экологи, защитники прав геев, художественные критики и политики, нуждавшиеся в пиаре. Вскоре стал очевиден странный феномен: глядя на Уилла, каждый видел в нем то, что хотел. Для одних он был колесом, разбрызгивающим на жеманных эстетов грязь из придорожной канавы. Для других — просто плохим мальчиком с хорошим лицом и чертовски странным выражением глаз. Для третьих — аутсайдером, чьи фотографии нарушали общественное табу в меньшей степени, чем его личная жизнь. По иронии судьбы (хотя у него и в мыслях не было того, в чем его обвиняли), эти дебаты сделали то, что, согласно статье в «Пост», он делал с объектами своих фотографий: превратили его в метафору.
Он тогда отчаянно нуждался в простых отношениях, и вот ему подвернулся Элиот. Но Элиот решил, что в результате может оказаться втянутым в этот скандал, а потому бежал в Вермонт. Когда Уилл нашел его, пройдя по всем лабиринтам, которые Элиот расставил, чтобы запутать следы, тот сказал, что будет во всех смыслах лучше, если Уилл забудет о нем на какое-то время. На самом деле, объяснил он в своей неподражаемой манере, они не были любовниками. Так — трахарями, но не любовниками.
Шесть месяцев спустя, когда Уилл отправился снимать в Рувензори,[9] какими-то окольными путями ему пришло приглашение на свадьбу Элиота, с приложенной запиской, нацарапанной рукой жениха. В ней он писал, что прекрасно понимает — Уилл не ответит на приглашение, но ему, Элиоту, не хочется, чтобы Уилл чувствовал себя забытым. Уилл, которого подвиг на это какой-то извращенный героизм, побыстрее свернул съемки и полетел в Бостон на свадьбу. Закончилось все пьяной разборкой с шурином Элиота, тоже психотерапевтом, во время которой Уилл громко и внятно смешал с грязью всех представителей этой профессии. Он сказал, что они проктологи души, проявляющие болезненный интерес к экскрементам других людей. Неделю спустя последовал загадочный телефонный звонок от Элиота, который предупреждал Уилла, чтобы тот держался от него подальше, и на этом отношения Уилла с психотерапевтами закончились. Хотя не совсем так. У него была короткая интрижка с тем самым шурином, но это уже совсем другая история. С тех пор он не виделся с Элиотом, хотя от общих друзей ему было известно, что брак не распался. Детей, правда, нет, но зато есть несколько домов.