В отделении для офицерского состава Антуан был единственным военным врачом, пострадавшим от газов. Общие юношеские воспоминания, естественно, сблизили Бардо и Антуана, вопреки различию их темпераментов: Бардо был скорее мечтатель; дотошный, безынициативный, слабовольный; но так же, как и Антуан, он был страстно предан медицине и потому чрезвычайно строг к себе как к врачу. Они поняли, что их многое сближает, и вскоре стали друзьями. Бардо, на которого профессор Сегр взвалил всю работу по госпиталю, не очень-то благоволил к своему ассистенту, доктору Мазе, бывшему врачу колониальных войск, прикомандированному к клинике в Мускье после тяжелого ранения. Поэтому он особенно охотно поверял Антуану свои мысли, свои сомнения, советовался с ним, посвящал в свои труды в совершенно новой области терапии, где было еще так много белых пятен. Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы Антуан помогал Бардо в его повседневной работе; слишком серьезно он был болен, слишком занят самим собою, слишком его беспокоили рецидивы болезни, а главное — он был угнетен бесконечными лечебными процедурами, неизбежными при его состоянии; но это не мешало Антуану интересоваться «случаями» других, и как только к нему возвращались силы, как только он мог хоть немного сосредоточиться, когда выпадали сносные дни, он присутствовал на приемах у Бардо, делал вместе с ним опыты, иной раз даже участвовал в совещаниях, ежедневно происходивших в кабинете профессора Сегра при участии Бардо и Мазе. Благодаря тому, что он находился здесь не только на положении больного, но отчасти и на положении врача, специфическая атмосфера клиники тяготила его меньше, чем прочих пациентов, он не был полностью лишен того, что в продолжение пятнадцати лет, в мирное время и во время войны, составляло подлинный и единственный смысл его существования.
Закончив ингаляцию, Антуан укутал шею шарфом, чтобы предохранить себя от слишком резкой перемены температуры, и отправился разыскивать доктора Бардо, который каждое утро в специальной пристройке лично руководил упражнениями дыхательной гимнастики, назначаемой некоторым больным.
Бардо с благожелательным вниманием дирижировал целой какофонией одышливых хрипов. Он был на полголовы выше самых высоких своих пациентов. Преждевременная лысина увеличивала лоб. Ширина плеч была под стать росту: этот человек, когда-то перенесший туберкулез, выглядел колоссом. Могучий, почти квадратный торс, туго обтянутый халатом, приобретал со спины еще более внушительные размеры.
— Я очень доволен, — сказал он, уводя Антуана в раздевалку, где никого не было. — Я боялся, что… Да нет, реакция на белок отрицательная, это хороший признак.
Из-за обшлага он вытащил бумажку. Антуан взял ее, пробежал глазами.
— Я отдам ее тебе вечером, только спишу для себя. (С первого дня заболевания Антуан вел в специальной тетради очень подробную клиническую историю своей болезни.)
— Ты слишком долго сидишь на ингаляции, — проворчал Бардо. — Смотри не уставай!
— Нет, нет, — ответил Антуан. — Я придаю ингаляции большое значение. — Говорил он слабым прерывающимся голосом, но отчетливо. — Утром, когда я просыпаюсь, — полная афония: глотка густо покрыта мокротой. А сейчас она хорошо прочищена паром, и голос, как видишь, заметно лучше.
Но Бардо настаивал на своем:
— А все-таки не надо злоупотреблять… Афония, как бы ни была она неприятна сама по себе, это все-таки меньшее зло. Продолжительные ингаляции в иных случаях могут слишком резко прервать кашель. — Как многие южане, он слегка растягивал слова, и от этого выражение его глаз казалось еще мягче, серьезнее.
Бардо сел и усадил Антуана. Он старался создать у больных впечатление, что нисколько не торопится, что готов слушать их без конца, что ничто не интересует его так, как чужие недуги.
— Я бы посоветовал тебе снова начать принимать отхаркивающее, — сказал он, расспросив Антуана о том, как он провел вчерашний день и ночь. — Попробуй терпин или настойку росянки. Да, да, средство народное… Обильно пропотеть перед сном, — только, конечно, смотри не простудись, — ничего не может быть лучше! — Манера оттенять некоторые гласные, некоторые дифтонги, певуче растягивать окончания слов напоминала тягучее движение смычка на басовых струнах виолончели.
Он обожал давать советы, свято верил в действие своего лечения и никогда не унывал от неудач. Особенно же ему нравилось наставлять Антуана, превосходство которого Бардо признавал охотно, без мелочной зависти.
— И потом, — продолжал он, не отводя глаз от своего пациента, — почему бы не попробовать несколько дней сернисто-мышьяковое лечение, чтобы уменьшить ночные выделения? Как вы думаете? — обратился он к доктору Мазе, входившему в комнату.
Мазе ничего не ответил. Он открыл шкаф, стоявший у задней стены, снял с себя китель цвета хаки, разлезавшийся по швам и побелевший от стирок, но весь разукрашенный орденскими ленточками, и надел белый халат. В комнате сильно запахло потом.
— Если афония вдруг усилится, мы всегда можем снова прибегнуть к стрихнину, — продолжал Бардо. — Зимой я добился неплохих результатов, когда лечил Шапюи.
Мазе обернулся и насмешливо взглянул на говорившего:
— Ну, знаешь, если это у тебя самый удачный случай…
У Мазе был квадратный череп, узкий лоб, пересеченный глубоким рубцом; седеющие, очень густые волосы росли низко и были подстрижены ежиком. Глаза при малейшем возбуждении наливались кровью. Черная полоска усов резко выделялась на загорелом лице старого колониального служаки.
Антуан вопросительно взглянул на Бардо.
— К счастью, случай Тибо ничем не похож на случай Шапюи, — живо возразил Бардо. Он был недоволен и не скрывал этого. — Бедняга Шапюи в неважном состоянии, — добавил он, обращаясь к Антуану. — Ночь прошла плохо. Меня дважды в нему вызывали. Интоксикация сердца быстро прогрессирует. Общая экстрасистолическая аритмия. Сейчас жду профессора, хочу показать ему пятьдесят седьмого.
Мазе приблизился к ним, застегивая на ходу халат. Разговор перешел на сердечно-сосудистые расстройства у отравленных ипритом, «столь различные, — вставил Бардо, — в зависимости от возраста больного» (Шапюи, артиллерийский полковник, находился на излечении уже восемь месяцев. Ему было больше пятидесяти лет) — «… и в зависимости от предшествующих заболеваний», — добавил Антуан.
Шапюи был его соседом по площадке. Несколько раз Антуан сам осматривал Шапюи и пришел к выводу, что полковник еще до отравления страдал скрытым сужением митральных клапанов, чего ни Сегр, ни Бардо, ни Мазе, по-видимому, не заметили. Сейчас он чуть было не сказал об этом. (Он испытывал недоброе чувство удовлетворения, почти торжества, которое возникало всякий раз, когда ему удавалось поймать коллегу на ошибке и заставить признать ее — будь то даже самый лучший друг; а теперь это было как бы реваншем за то состояние неполноценности, на какое обрекала его болезнь.) Но каждое слово стоило ему труда. И он решил промолчать.
— Вы не просматривали сегодняшние газеты? — спросил Мазе.
Антуан отрицательно покачал головой.
— Наступление бошей во Фландрии, кажется, действительно приостановлено, — сказал Бардо.
— Да, похоже на то, — подтвердил Мазе. — На Ипре держались стойко. Англичане официально подтвердили, что удерживают фронт на Изере.
— Это, должно быть, недешево обходится, — заметил Антуан.
Мазе пожал плечами, что в равной мере могло означать и «очень дорого» и «невелика беда». Он подошел к шкафу, пошарил в карманах своего кителя и обратился к Антуану:
— Вот как раз швейцарская газета, мне ее дал Гусаран… Увидите сами, по официальным сводкам Центральных держав, за один только апрель англичане потеряли больше двухсот тысяч человек, и только на одной Изере.
— Если бы эти цифры дошли до общественного мнения союзных стран… — начал было Бардо.
Антуан покачал головой, а Мазе громко фыркнул. Он был уже у дверей. Обернувшись, он бросил через плечо:
— Ни одно достоверное сведение никогда у нас не доходит до общественного мнения. На то и война!
Как и обычно, доктор Мазе говорил с таким видом, будто считает дураками всех, кроме себя.
— Знаешь, о чем я думал сегодня утром? — начал Бардо, когда Мазе вышел. — О том, что сейчас ни одно правительство уже не представляет национальных чаяний своей страны. Никто ни на той, ни на другой стороне не знает, что думают в действительности массы: голос правителей заглушил голос управляемых. Взгляни на Францию! Неужели ты думаешь, что из двадцати французских солдат найдется хоть один, который согласился бы на то, чтобы ради возвращения нам Эльзас-Лотарингии война затянулась еще на месяц?
— Даже одного из пятидесяти не найдется.