— Я хочу знать одно, — нетерпеливо сказал Жак. — Для чего приехал этот Мюллер, — для того, чтобы объединить французский пролетариат с германским? Чтобы организовать, наконец, забастовку в обеих странах? Да или нет?
— Забастовку? Разумеется, нет, — ответил Жюмлен. — По-моему, он приехал просто для того, чтобы узнать, будет или не будет французская партия голосовать за военные кредиты, которых правительство, вероятно, потребует от палат в понедельник. Вот и все.
— И это было бы уже кое-что, — сказал Рабб, — если бы хоть в данном определенном пункте социалистические депутаты Франции и Германии решили придерживаться одинаковой политики.
— Ну, это еще неизвестно, — загадочно уронил Жюмлен.
Жак нетерпеливо топтался на месте.
— Единственное, что можно сказать, — продолжал Жюмлен убежденным тоном, — и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это — что Франция сделала все возможное, чтобы избежать войны… До последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!.. По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!
Жак смотрел на него, ошеломленный.
— Другими словами, — отрезал он, — французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?
— Во всяком случае, они не могут голосовать против них.
— Что значит — не могут?
— Самое вероятное — что они воздержатся при голосовании, — сказал Рабб.
— Ах! — вскричал Жак. — Если бы Жорес был с нами!
— Ба!.. Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.
— Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению! — вскричал Жак в бешенстве. — Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, — о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет…
Рабб вяло согласился с ним:
— В принципе, конечно… И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе…
— И что же?
Рабб устало махнул рукой.
— Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.
— Нет, — возразил Жюмлен. — Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.
— Ах, так? — произнес Жак, хотевший лишь одного — снова обрести надежду.
Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом и Раббом.
— Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на все, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то — я это утверждаю — можно было бы еще спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы еще спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашел вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями все того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто — даже сами лидеры социалистов!
Пока он говорил, изнемогавшая от усталости Женни не отрывала от него глаз. Голос Жака обволакивал ее, словно знакомая и ласкающая музыка. Казалось, что она внимательно следит за его словами, но в действительности она была слишком утомлена, чтобы слушать. Она жадно рассматривала лицо Жака, рот на этом лице, и ее взгляд, устремленный на эти изогнутые губы, линия которых то выпрямлялась, то сокращалась, словно какое-то изумительное живое существо, доставлял ей физическое ощущение близости. Вспоминая ночь, проведенную в его объятиях, она замирала от ожидания. «Уйдем, — думала она. — Чего он ждет? Скорее… Пойдем домой… Какое нам дело до всего остального?»
Кадье перебегавший от группы к группе и сыпавший новостями, подошел к ним.
— Мы только что обратились в министерство внутренних дел с просьбой дать Мюллеру возможность переговорить по телефону с Берлином. Безуспешно: сообщение прервано. Слишком поздно! И тут и там осадное положение…
— Это было, пожалуй, последним шансом, — прошептал Жак, наклоняясь к Женни.
Кадье услышал его и насмешливо спросил:
— Шансом на что?
— На выступление пролетариата! Международное выступление!
Кадье странно улыбнулся.
— Международное? — повторил он. — Но, дорогой мой, будем реалистами: начиная с сегодняшнего дня международна не борьба за мир, международна — война!
Что это было — выпад отчаяния? Он пожал плечами и скрылся во мраке.
— Он прав, — проворчал Жюмлен. — До ужаса прав. Война налицо. Сегодня вечером — добровольно или нет — мы, социалисты, так же как все французы, находимся в состоянии войны… Наша международная деятельность… да, мы еще вернемся к ней, мы возобновим ее, но потом. На сегодняшний день пора пацифизма миновала.
— И это говоришь ты, Жюмлен? — вскричал Жак.
— Да! Появился новый фактор: война налицо. Для меня этот фактор изменил все. И наша роль — роль социалистов — представляется мне вполне ясной: мы не должны тормозить деятельность правительства!
Жак посмотрел на него в оцепенении.
— Значит, ты соглашаешься быть солдатом?
— Разумеется. Заявляю тебе, что во вторник гражданин Жюмлен станет самым обыкновенным рядовым второго разряда двести тридцать девятого запасного полка в Руане!
Жак опустил глаза и ничего не ответил.
Рабб положил руку ему на плечо.
— Не строй из себя большего упрямца, чем ты есть на деле… Если сегодня ты еще не думаешь так же, как он, то ты придешь к этому завтра… Это бесспорно. Дело Франции есть дело демократии. И мы, социалисты, обязаны первыми защищать демократию от вторжения соседей-империалистов!
— Значит, и ты тоже?
— Я? Не будь я так стар, я пошел бы добровольцем… Впрочем, я попытаюсь. Может быть, моя старая шкура еще на что-нибудь пригодится… Что ты так смотришь на меня? Я не переменил своих убеждений. Я твердо надеюсь дожить до такого дня, когда можно будет возобновить борьбу с милитаризмом. Я остаюсь его заклятым врагом! Но в настоящий момент — без глупостей: милитаризм уже не то, чем он был вчера. Милитаризм сегодня — это спасение Франции, и даже больше: спасение демократии, которой грозит опасность. Вот почему я втягиваю свои когти. И готов сделать то же, что товарищи: взять винтовку и защищать страну. А дальше будет видно!
Он смело выдерживал взгляд Жака. Неопределенная улыбка, смущенная и в то же время горделивая, блуждала на его губах и еще больше оттеняла притаившуюся в глазах грусть.
— Даже Рабб! — прошептал Жак, отворачиваясь.
Он задыхался.
Он схватил Женни за руку и ушел с ней, ни с кем не попрощавшись.
У ограды группа оживленно разговаривавших людей загораживала выход.
В центре, жестикулируя, говорил что-то Пажес, секретарь Галло. Среди окружавших его молодых социалистов Жак увидел знакомые лица: это были Бувье, Эрар, Фужероль, профсоюзный работник Латур, Одель и Шардан — сотрудники «Юма».
Пажес заметил Жака и кивнул ему.
— Знаешь новость? Телеграмма из Петербурга: сегодня вечером Германия объявила войну России.
Бувье, митинговый оратор, человек лет сорока, тщедушный, с землистым лицом, повернулся к Жаку:
— Нет худа без добра! Там, на фронте, для нас найдется работа! Как только они дадут нам винтовки и патроны…
Жак не ответил. Он не доверял Бувье, ему не нравились его бегающие глазки. (Мурлан сказал ему как-то, выходя с митинга, где Бувье произнес горячую речь: «Этот малый у меня на примете. Слишком он пылок, на мой взгляд… Когда происходят аресты, его каждый раз берут одним из первых, но он всегда ухитряется каким-то образом доказать свою непричастность к делу и освободиться…»)
— Забавнее всего, — продолжал Бувье с приглушенным смешком, — их уверенность в том, что они втянули нас в национа-листическую войну! Они и не подозревают, что через месяц эта война станет гражданской войной!