Я пожал плечами и проснулся окончательно. Было без четверти восемь.
Ника спала — у неё сегодня «окно». А мне надо было спешить, потому что на всё про всё у меня ровно шесть часов. За это время надо побывать в конторе (получить расчёт — переоформить акции — обозвать хозяина козлом покурить с ребятами), забежать в Клуб и погасить должок в баре (то-то Гога удивится), вернуться, пообедать, присниться маме (если успею), хотя бы наспех попрощаться с Никой и отговорить её от провожания. Ничего этого мне не хотелось делать, в особенности наспех, а меньше всего хотелось будить Нику, заглядывать ей в глаза и лишний раз убеждаться в том, что она никогда не плачет. Или вдруг обнаружить, что — почти никогда. Ну, не мог я загадать что-нибудь поумнее?
Ей было удобно спать у меня на плече, улыбаться во сне, почмокивать и перекатывать языком фантастическую вкуснятину. Снилась ей, конечно, не наша «молочка», а нечто принципиально невообразимое. Для меня. Мне Бог не дал. Я могу видеть во сне только то, что транслируют, причём в самой примитивной интерпретации. Или белого слона, если ничего не транслируют, а производят выборочный контроль альфа-ритма спящих россиян. Отчётливость этого ритма в фазе парадоксального сна считается достаточным признаком лояльности гражданина. А вот «проснутики» (люди, не способные видеть сны) непредсказуемы, раздражительны до агрессивности и опасны для общества.
Мой альфа-ритм соответствует норме: я вижу сны. О том, что я способен видеть только белого слона, никто не знает. Даже Вероника.
Если бы не этот белый слон, числиться бы мне от семнадцати лет и по сию пору в неизлечимых проснутиках, отмечаться ежемесячно в ближайшей из районных инспекций Консилиума, получать на любой из немногих доступных работ одинаково мизерное жалованье в размере полутора продуктовых корзинок, завидовать полноценной жизни моих здоровых сограждан и разве что из газет узнавать о новых миротворческих акциях, производимых за пределами Российского Союза Демократий.
И не видать бы мне в жизни счастья — да психолог помог: сводил в зоопарк и накрепко впечатал в подкорку самое-самое, поразившее десятилетнего пацана, которому (вот ужас!) ничего никогда не снилось. В первую же ночь после сеанса гипнотерапии огромный белый слон с печальными глазами опять аккуратно взял у меня из рук надкушенный бисквитик и аккуратно съел, а потом осторожно обнял меня хоботом и, посадив себе на спину, сделал символический почётный круг внутри загородки — десять на десять метров. И во вторую ночь я угостил его бисквитом и покатался на его спине, и в третью, и в четвёртую… А спустя неделю мы переступили загородку, и слон катал меня уже по всему зоопарку, постепенно удлиняя маршрут, пока наконец мы не выбрались в город, потом за город, в другие города, где я бывал и о которых слышал.
Белый слон листал мои конспекты, когда я засыпал над ними, и во сне пытался втолковывать мне премудрости сопромата. Крушил, топча своими тумбами, мой кульман, обнаружив ошибку в конструкции, не замеченную мною днём. Подключался к воскресной идеологической трансляции, представляясь языческим божеством во плоти и до икоты изумляя диспутантов — юных просветлённых прозелитов единобожия и их оппонентов, придурковатых адептов животного атеизма, называемого «научным».
Белый слон вынудил меня познакомиться с Вероникой — по-видимому, из корыстных побуждений. Ему надоели мои бисквиты, а Ника была и осталась великой сластёной. Как я вскоре выяснил, моему слону всегда нравилось то, что нравилось ей.
Белый слон пронёс меня через хаос и прах баррикад мятежного Ашгабата, откуда я вернулся поручиком резерва. Он был со мной в штате Рио де Жанейро, на совместных учениях армий великих держав. После русской «иглотерапии» двухмоментного замера скалярных полей агрессии с последующей блокадой дивергентных («горячих») точек — генералам Южно-Атлантических МС оставалось лишь сублимировать нерастраченную военную мощь в грандиозных парадах… Вместе с белым слоном мы обезвреживали выжженный термитными снарядами, загаженный квазибиотикой, трясучий от разбуженных вулканов, звенящий от радиации Парамушир — остров, который Корякское Ханство и Республика Саха пытались преступно использовать как полигон…
Спасибо, белый слон! Благодаря тебе я стал, как все. В семнадцать лет мой альфа-ритм был аттестован положительно, и я получил право тратить всё, что заработаю. В двадцать три я нашёл мою Веронику. К тридцати двум я трижды выполнил долг гражданина великой державы, все три раза вернувшись живым.
Но — чёрт тебя подери, белый слон! Из-за тебя я иногда ощущаю себя самозванцем, в принципе неизлечимым проснутиком, ловко подделавшим свой альфа-ритм, как в старину подделывали документы…
Ника перестала почмокивать, вздохнула и потёрлась щекой о моё плечо. Щека была мокрая.
— Доброе утро, сластёна, — сказал я.
Она открыла глаза, опять зажмурилась, промаргивая слёзы, и снова вытерла их о моё плечо.
— Святые сновидцы! — проговорила она жалобно и немножко хрипло. — Было так вкусно, а теперь — в «молочку»… Давай не пойдём, а?
— Давай, — согласился я. Была уже почти половина девятого.
— Но ведь ты же есть хочешь?
— Нет, — сказал я. — Не есть.
— А чего тогда?
— Вот чего… — Я повернулся на бок, привлек её к себе и стал собирать губами оставшиеся слезинки.
— Опоздаешь! — прошептала она. — У меня «окно», а ты опоздаешь…
Я не стал объяснять. Успею. В конце концов, возьму да и позвоню в контору из штаба резерва. И даже не лично позвоню, а попрошу полковника, чтобы он позвонил. Пускай хозяин сам выплатит Нике всё, что мне причитается, и пускай сам переоформит наши акции на льготные (для семей офицеров действующей армии) дивиденды. А козлом я его обзову потом, когда вернусь.
Я вернусь.
Глава 2. Поднимается ветер
Райкомрез полковник Включенной не принимал — и это было странно. В день призыва командир резерва обязан принять любого ветерана Миротворческих Сил с любой просьбой. Выполнить или не выполнить просьбу — это уже другой вопрос. Но принять меня он обязан. Я — ветеран, сегодня — день моего призыва, и до времени явки осталось чуть меньше часа.
Но его высокоблагородие не принимал.
Я выразил своё неудовольствие адъютанту — щеголеватому, по-воробьиному шустрому и суетливому подпоручику, которого я невзлюбил с первого взгляда. И не зря: в конце беседы чижик-пыжик в аксельбантах присоветовал мне зайти в кабинет № 20.
Мразь!
Чтобы я, боевой офицер МС, пополз ТУДА с жалобой на моего командира?.. Я даже задохнулся, не находя, что ответить, вышел из приёмной и (благо, что был в штатском) ахнул дверью так, что загудело на весь штаб.
Сволочь. Все адъютанты — сволочи.
Дойдя скорым шагом до лестницы, я несколько успокоился. Не принимаешь — не надо. Обойдусь. В контору я, в конце концов, могу написать. А вот зайти в ТОТ кабинет действительно стоит: пускай ОНИ поставят на письме свою отметку, и в таком вот виде я пошлю письмо хозяину. Тогда он никуда не денется — и выплатит, и переоформит, как миленький.
Может, чижик-пыжик именно это и имел в виду? Что ж, может быть, и так. Всё равно гаденыш. Холуй.
Я медленно спустился на второй этаж, всё ещё размышляя: стоит ли? Чем реже ТУДА заходишь, тем совесть чище…
Особый отдел был в другом конце коридора, за поворотом, а перед поворотом усматривалось некоторое скопление резервистов. Как и я, никто из них не был экипирован, и все мы пока пребывали в одном и том же звании штатский. И каждому, похоже, зачем-то понадобилось ТУДА, поскольку скопление являло собой подобие очереди. Странно.
Слишком много странного сегодня в штабе. Пустой, аж гулкий первый этаж — не бывает такой пустоты на хозяйственном этаже в день призыва. Ни очередей, ни беготни с пакетами, ни командирского рыка из-за дверей на третьем, начальственном — словно никто и не транслировал повесток сегодня ночью. Ни одного автобуса на огороженной стоянке возле штаба, ни одного тягача с боевым довольствием, ни одного фургона с вещевым и сухпайками. Конечно, их надлежит подгонять за два-три часа до отправки — но обычно подгоняют загодя. И очередь ТУДА… Ладно, с этим разберёмся. Наконец, почему-то запертый актовый зал — он же гипнотренажный.
Проходя мимо двери с табличкой «14», я ещё раз подёргал ручку. Дверь была заперта. И такая тишина внутри, что одно из двух: либо там ни души, пыль на пультах и дохлые тараканы в углах, либо наоборот — в битком набитом зале идёт глубокий инструктаж. Самый глубокий, на грани комы — когда инструктируемый не то что не храпит, а почти и не дышит.
Я выпустил ручку двери с табличкой «14» и снова посмотрел в ТОТ конец коридора, где перед поворотом переминались с ноги на ногу мои сослуживцы в штатском. Узнал моего заместителя, поручика Самохвалова. Узнал командира первой полуроты, капитана Рогозина. Кажется, узнал штаб-майора Проценко и его адъютанта, прапорщика Станкового. И ещё были знакомые фигуры из нашего дивизиона, в том числе — несколько рядовых. Последние старательно изображали непринуждённость, поскольку тоже были в штатском.