Под вечер спустилась в подвал, там у нас склад холодный, остатки прячем от сглазу дурного. Витрина ночью любого выпивоху в соблазн ввести может, а там и до клетки недалеко. Пока прятала да пересчитывала, слышу, дверь закрывают. Я бегом, где можно, а так по ящикам ползком, и давай в дверь барабанить и орать что есть мочи. А тут и свет погас в довесок. Заведующая, вобла старая, на всем экономит. Значит, все, до утра не выбраться. Халат на мне так, одно название, ковриков в холодном складе не держим. Море бутылок и я, считай, нагишом на берегу. Говорила своему:
– Давай сотовый купим, моряк херов.
– Купила одна, так от кобелей отбоя не стало.
Вот влипла, так влипла. А мой что подумает? Где искать станет? Магазин на клюшке, значит, я куда-то намылилась. Чем докажу, что в холодном месте промаялась? Вот и думай: врежет или к другой уйдет? Он у меня еще хоть куда, как прижмет, так весь дух вон и сердце замирает. Вот и я в своей темнице, оглаживая кирпичи шершавые, что подумала. Каждый из них лежит в кладке и мечтает, что он и есть самый главный оплот и твердыня. Не понимают они болезные, что лишь те кирпичики, которых нет, знают, что они окно. И вот это знание и есть свет. И как только подумала такое, слышу, в стенку стучат. Мой-то на флоте служил и меня по молодости флотской грамоте обучил.
– Ты как тут?
– Озябла.
– Возьми. Прими в себя.
– Не могу, у нас не полагается.
– Пей, не то заболеешь.
– А тебе чего?
– Люблю тебя, дуру.
– Повтори, не поняла.
– Люблю тебя, люблю.
– Спасибо, морячок.
– Ну, выпила?
Выпила, так выпила, что на всю жизнь хватит. И дочке оставлю, и внучке достанется. Кто же знал, что темница холодная самым теплым домом обернется. Такое и Ностердамусу не под силу.
– Иди домой.
– Я тебя тут дождусь. Глотни там за меня.
Я воздух этот треклятый, сивухой пропитанный и сыростью, глотала, и наглотаться не могла. Плакала и слезой закусывала всласть.
– Как ты?
– Утра хочется.
– Давай стену разобью?
– Посадят.
Если бы моя воля, я бы тут всю оставшуюся жизнь просидела, и света белого не надо. А этим, которые за «красных» и «белых», скажу, что лучший свет на свете черный, он от земли.
– Как там Португалия?
– Пожары у них в лесах.
– Наши что ли фанаты подожгли?
– Не знаю, спрошу у ребят.
– Ты не уходи, ладно?
– Я тебе еды принес.
– Вот и закуси, а я выпью за тебя.
«Любимый» не выстукивала, он и так поймет. Утром пойдем в парк гулять. А магазин наш в ЗАГС надо перепрофилировать.
Даша
Видеть никого не могу. Боюсь, не выдержу, попрошу невозможного – ту, которой нет. Те ладони, золото которых пил, те волосы, в снопах которых отдыхал.
Она не прижилась – прижалась ко мне теплым комочком мартовского снега. Нет, она меня не любила – хотела что-то вызнать. Как зверек выглядывала из своей норки и улыбалась вопросами.
– Скажи, а есть обратная сторона у лица?
– Лицо не Луна.
– А у Земли всё лицо?
Я стеснялся при ней своих губ. Она гладила оставшееся серебро моих волос и уводила куда-то все не в ту сторону.
– Когда из тьмы свет сочится, вот он и есть вечер.
– А в вечерах что?
– Там завтра завернуто.
Она меня не ждала – жила какой-то своей особенной жизнью.
– Любое зеркало – дно, да?
– Не знаю.
– Зеркало, как и вода, – из памяти.
В ее пальцах скопилось столько света. Они недоцелованы. А дальше пальцев она меня не допускала.
– Тишина – это терпение на выдохе или вдохе?
Нет со мной ее тишины – есть две заколки для волос. Два моих полюса: скука – сегодня, сказка – вчера.
– Талант – это такая талая вода, которая с весной уходит?
– Откуда это в тебе, Даша?
Ее больше, чем нет. Есть поля, дороги, облака… Есть дожди, но они не из карих снегов ее веснушек. И куда-то совсем исчезли вечерние лица, и у туфель по асфальту голос не тот. Обычно вечерами мы сидели у моего окна. Может, она приходила к нему, а не ко мне.
– О чем ты думаешь, Даша?
– Зачем тебе это?
– Ты хочешь иметь свой дом?
– Дом – это добро. Еде нет зла, там и дом.
Мы в основном молчали и щурились на теплый свет фонарей, рассыпанный по снегу.
– У разлук есть руки?
Я не ответил, и она больше не пришла. У меня не хватило роскоши рук на ее тишину.
– Даша, а душа где?
– Ты еще такой глупый. Надышу тебе тут, вот и душа. Душно… Не выдержу, попрошу невозможного… Ту Дашу, которой нет.
Марина
В ночь перед моим первым уроком приснилась Марина. Она долго рассматривала меня, спящую, и казалось, так и уйдет, ничего не сказав. А она вдруг стала ронять слова на пододеяльник. Я собирала их и складывала. Получилось: «Будешь рассказывать им о любви, не ушибись».
Утро торопило. Боялась опоздать. Волновалась страшно, а урок получился. Под самый звонок одна девочка, не вставая с места, воскликнула: «Волны до Цветаевой были другими. Они не знали, о чем шептаться. Сейчас все моря зачитываются ее стихами».
Пока добиралась до общаги, вся продрогла. Еле попала ключом в скважину душевой комнаты. Руки не слушались, были в мелу, в пене стихов. Долго стояла под горячими струями. Когда стала вытираться, обнаружила на теле синяки, будто об какой-то угол ударилась. Тут и вспомнила сон и слова Марины: «Будешь рассказывать о любви, не ушибись». Не выдержала, разревелась.
Александр
Он знал о существовании в соседнем городке уникальной частной библиотеки. А как только дошли слухи, что хозяин той библиотеки от глубокой старости отправился в мир иной, решился действовать. Оказалось, внук с внучкой библиотеку поделили пополам. Брат свою долю увез в другую республику и успешно пропил. Сестра книг не читала, и не одобряла этого баловства, а пить не пила, вот они и пылились без дела.
Адрес он узнал довольно быстро. Позвонил, дверь отворила неряшливая дама средних лет. Он представился, как положено:
– Я преподаватель университета, можно с вами поговорить о книгах из библиотеки деда?
– Не знаю я никакого деда, идите отсюда, не то в милицию позвоню, вмиг трезвонить прекратите.
Он понимал, что она непременно так и поступит, но отступать было свыше его сил. Многолетний опыт поисков подсказывал, подталкивал: «Не бойся ничего, иди напролом».
– Можно взглянуть хотя бы на ту, на которой ваш таз стоит?
От неожиданности она приподняла эмалированный таз, поспешно вынула из-под него книгу внушительных размеров и сунула в руки пришельца.
– Вот вам, и катитесь поскорее отсюда, мне не до вас, у меня кот пропал.
Он принял книгу, по рукам от накатившегося волнения пробежала дрожь. И ожидая чего-то необыкновенного, наскоро рукавом пальто протер обложку. Перед глазами запрыгали невероятные буквы: «Географический атлас Российской империи».
Вдруг невыносимо закололо сердце, и он, замирая, холодея всей кожей, почувствовал, что это еще не всё. На первой же странице стоял автограф Александра I.
Милиция их обоих обнаружила в подъезде на следующее утро. Его увезли в морг, а автограф оставили на подоконнике. Час спустя она пошла выносить мусор и искать пропавшего кота. Книгу свою узнала, но нет – не обрадовалась, скорее, обиделась:
– Ходят, ходят тут, просят и сами не знают, чего хотят.
Тазу несказанно повезло, он вновь восседал на автографе Александра I.
И кот к обеду вернулся. Жизнь налаживалась.
В девятнадцать до меня дошло, что собственности нет. Лет десять находка бесила, порой доводила до отчаяния. А как овладела мной полностью, так и задышалось. У меня нет привязанности к вещам, да и вещей по сути нет, так, что-то висит на плечах, на ногах болтается. В отношении людей сложнее, ревную.
Тополиная фата
Волнуясь от теплого счастья тополиного пуха, набирал его белые кружева в руки, подносил к ее волосам и бережно обдувал их со всех сторон… И Тоня его становилась невестой.
– Ты спрашивала о свадебном подарке, принимай.
– А где мы кольца возьмем обручальные?
– Оно будет, но одно на двоих.
– Толя, а как же его носить? Поочередно?
– Разберемся, пошли, оно заждалось.
Он подвел ее к трамвайному кольцу: велел идти по часовой стрелке, а сам отправился против времени. Встретились, где минутная с часовой целуются, обнялись и стали мужем и женой.
– Слушай, Толя, мы оплошали, нельзя без свидетелей.
– А тополя? Они наши свидетели.
Она была грешна перед ним тремя лишними годочками, у него грехов было побольше: и парта школьная, и мама преподаватель истории. На Толю все девчата заглядывались, он в оркестре играл на танцах в горсаду. На вырученные деньги водил свою любимую раз по десять на «Цирк», на «Чапаева», леденцами угощал, подушечками с малиновым повидлом. Мама по партийным и педагогическим соображениям была против всего этого. А какие мамы за любовь голосуют?