– Поверьте, всего рубля недостает.
– Занесете завтра.
– Можно в залог букет оставить?
– Он не завянет?
– В ваших руках увядание невозможно.
Руки и утеха, и отрава, и правда в руках. Другие части тела в них, как в зеркалах, отражены. Они и орудие, и приправа, и приданое празднику любви.
– Отчего вы не возвращаетесь за залогом?
– Я так задолжал, мне неудобно.
– Ну, что такое вы говорите.
– Вы правы, хочется другого.
– Есть сигареты, чай, кофе.
– А можно увидеть вас целиком?
– Не боитесь разочарования?
– Боюсь остаться на первых страницах знакомства, мне невыносимо хочется читать вас дальше.
Потом, когда было позволено касаться, гладить руки до самых локтей, почувствовал возрастающую увлекательность текста. Не обошлось без губ, они тонули и до дна доводили. А глаза влекло всё ниже, ниже. Познав сладостный яд восхода ямочки на животе, онемел от счастья. Руки не обманули, она была вся в шаге от восторга. На границах дозволяла целовать уходящую алость тела, оставленную резинкой трусиков. Спина, как и тыльная сторона ладоней, искрилась увядающей красотой заката и обещанием небывалого восхода скрытых тайн тела.
– Пожалей, не трогай. Я под тобой догораю.
Отступал до шеи, стройной, выразительной, как кипарисы во время восхода на берегу нетронутого моря. Упоенный едва уловимым стыдом обнаженности, уходил, унося волшебное ожидание, жар сомнений и недоступность последних страниц.
Нас спасал полумрак и кактус на окне, он возвращал утраченное благоразумие.
Я весь из рук, всё остальное во мне неважно. Думал, и ее приручил. Но нет, ей хотелось глупости слов, призрачности обещаний. Оказывается, важно, чем я живу. Ничем, выживаю, когда не влюблен.
– Мы не бываем на людях.
– Мне без надобности.
– А я хочу людей вокруг.
– Разве меня недостаточно?
– Мне хочется делиться тобой.
– Давай вернемся к истокам, к нашим рукам.
– Не говори так.
– Знаешь, я вообще не люблю разговаривать.
– И со мной?
– Ни с кем.
– Уходи. Ты жадный, за все время три слова пожалел.
Ушел. Пару дней дышал правотой, потом рукам перестало хватать воздуха. Она не подходила к телефону. Сигареты по привычке брал там же, но из других рук. Они утратили вкус, просто дымили и думали за меня. Люди раздражали, время взбунтовалось, им вместе взятым до нее не дотянуться никогда.
И вдруг, это было вчера, ее руки взошли из низкого окошка табачной лавочки. Я ослеп, тыкался мордой мимо, пытался что-то сказать.
– Говори, ну говори ты.
– Я!
– Что – ты?
Не знаю, как другие такое выдавливают из себя, в моем тюбике губ с пастой слов негусто.
– Люблю.
Как страшно сушат слова, невыносимо захотелось пить, хоть из лужи. Нет, лучше из ее рук.
– Не может быть. Позвольте узнать, кого?
На последнем шаге запнулся, пытаясь вспомнить, на какую букву начинается это злополучное слово, мысленно повторил алфавит. Спасло, что сигарету трепыхало на ветру. Выдохнул желаемое:
– Тебя.
– Ты остолоп, повтори весь пароль.
– Как?
– А так, на одном дыхании.
Долго вбирал воздух и выдохнул всего себя без остатка:
– Я люблю тебя.
– Завтра жду, пароль не забудь прихватить, без него не приходи, слышишь?
Вот и иду, и сглазить боюсь, и дую на пальцы, и пароль повторяю почти во весь голос. Подъезд. Набираю на домофоне ее любимое число двадцать восемь, нажимаю кнопку вызова.
– Пароль, говори пароль.
Забыл, напрочь забыл, оглянулся – никого, подсказать некому. На табло высветилось: «Open». Не вникая, прочитал вслух: «Open».
– Кто?
– Open.
– Кто-кто?
– Open.
Как взлетел на пятый этаж, не помню. Дверь в квартиру оказалась открытой. Коридор пустовал, кухня отмолчалась. Она лежала в комнате обнаженной и ждала. Ее губы что-то такое шептали, нежное-нежное, как пена долгожданного моря.
Нагнулся и услышал знакомое, повторенное много-много раз:
– Open.
И руки вошли в руки. Кто-то стал небом, а кто-то остался землей. Кактус на окне улыбался, иголки, оцарапанные осторожностью пальцев, светились на солнце. Мне хотелось петь, и я вспомнил забытое:
– Я тебя люблю, слышишь, люблю.
– Ты мой Open.
– А что это значит?
– А это значит всё!
Странно, зачем столько слов? Есть одно волшебное «Open», оно на устах подъездов светится, стоит только протянуть руку, и всё состоится.
Рыжая
Когда с боями выходил из юности, она вдогонку любви добавила.
– Отвернись, у меня коленки зеленые.
– А я знаю.
– Что ты знаешь?
– Они у тебя еще не поспели.
– До чего?
– До лунного отлива.
– Дурак.
– Давай оботру?
– И не думай даже.
Мы с ней за щавелем, как за счастьем, бегали вдвоем. Стряхнешь росу с листа: холодом обжечься боязно, – проведешь им по лицу, улыбнешься – и в рот. От удивления плакать просится, а мы морщимся и жуем. Потом с чего-то так смешно становится, хохочем и соли не нужно совсем. Во рту оскомина, пить страсть как хочется, и счастье потерять боязно. Вот так и ходили целый день с оскоминой во рту. А все думали – белены объелись.
– Скажи, о чем пишут в книгах?
– Там не пишут, там руками машут.
– Кому?
– Тем, кого им не хватает.
Она была такая рыжая, как радость, как горсть песка через край полуденного солнца. Такая рыжая, что все щурились.
– Ты окна любишь?
– Не знаю.
– А я люблю, в них, как в океанах, есть всё!
Она была такая… Грусть отторгнутой листвы по ту сторону стекла. Она была рыжая, пряди ее волос смущали всю нашу округу. Такая… как радуга осенняя.
– Скажи, трудно быть толстым?
– А ты набери в себя воздуха и не дыши.
– И что?
– Вот выдохнешь, всё сразу и поймешь.
Она была такая рыжая. Но ее локонам ладонь моей луны не светит.
Однажды высотой поманило. Забрался на дерево и повис на ветке.
– Зачем ты так?
– Пока не скажешь, что любишь, не слезу.
– Слезай. Это глупо. Я еще никого не люблю.
– Не скажешь, разобьюсь.
– Ладно, ладно… скажу.
– Говори быстрее, у меня руки занемели.
– Сможешь хоть минуточку повисеть на одной, всё скажу, что попросишь.
Хотелось, очень хотелось, но сил не было висеть и на двух, я спустился с высоты, позорно спустился, ползком.
Она была такая рыжая… и уже не моя. Сейчас одной поднимаю больше, чем остальные двумя. Смешно, я не рыжий, а руки в веснушках.
Мой Мозамбик
В минувшие времена один мой знакомый физику в Африке преподавал. Мозамбик, Зимбабве, Занзибар. В зеленых узорах этих слов до сих пор тоска, как заноза, свербит и свербит. Кроме фильмов развлекаться было нечем. Правда, один из наших затащил черную красавицу в номер, попытался отмыть в растворе марганцовки. Так она оттуда мигом выскочила и давай по улочкам носиться. Спасибо местным полицейским, обдули – наши бы свистеть не стали. Мужика жалко, пробу и ту не успел снять.
Ладно, ближе к делу. Фильмы крутили про революцию наши и порнографию шведскую. Африканская публика на революцию и на секс реагировала одинаково. Все вскакивали и дружно рукоплескали победам красных бойцов над белыми и шведских мужиков над бабами.
Молод тогда был, слушал да посмеивался. А тут в глянцевом журнале вычитал, что народ Мозамбика по ощущению счастья в первой мировой десятке стоит, а наш российский в самом конце сотни куксится. Вот и задумался на закате, а я с кем? Со своими на конце или пора в Мозамбик собираться? Вот такой Занзибар получается.
А тут еще жена прежняя позвонила. Обычно она является без звонка и в мое отсутствие. Бьет, рвет, икру мечет и удаляется удовлетворенная восвояси. А тут позвонила и орет, как в первую брачную ночь:
– Я пьяна, пьяна в стельку, понял?
– Слышу, можно не объяснять, всё ясно без слов.
– Идиот. Тебя желаю до чертиков, чудище мое.
Странно, мне нестерпимо тоже захотелось ее теплого, нетрезвого тела.
– Возьми такси, деньги у меня есть.
Ждать не было мочи. Перемыл посуду, подтер полы, носки выстирал. И она явилась – мокрой, желанной, полуодетой, без единого слова в устах. Я пил чай, держа паузу. Лицо у моей бывшей, как у ткачихи с картин соцреализма. Но поворот шеи и бёдра – как у богини.
– Ну, что ты делаешь, пьяная дура, мы же с тобой разведены?
– Ты мост или мужик, в конце концов?
Так начался медовый месяц. После свадьбы его не было, пахали на благо Родины. А вот после развода удосужились в моей холостяцкой квартире, в ее общаге, в парке, в лифтах. И всё без единого слова. Месяц не могли оторваться друг от друга, тела до мозолей заездили, простыней с десяток порвали, рубах и прочего барахла. На тридцатые сутки ранним утром были так бешено близки друг к другу, как в жизни невозможно. Потом поотваливались по разные стороны кровати, вздохнули в унисон, встали на ноги – трезвее не бывает, а слов так и не нашли. Разразились в адрес друг друга дружными аплодисментами. Она оставила ключи и удалилась…