На другой день, когда Джаспер Гвин смотрел на нее, ее глаза наполнились слезами, но всего на миг: мелькнувшая мысль, ускользнувшее воспоминание.
Если бы Джасперу Гвину велели сказать, когда он начал думать, что решение достижимо, он бы, наверное, упомянул день, когда Ребекка в какой-то момент надела рубашку, и уже было никакие вернуться к тому, что она для себя решила, но только двигаться вперед, за пределы решимости. Рубашку она чуть накинула, спереди не застегнула — теребила манжеты. И тогда произошла в ней какая-то подвижка, слом, который можно было бы определить как поперечный, и Джаспер Гвин прочувствовал, в первый раз, каким образом Ребекка позволяет ему смутно угадывать черты ее будущего портрета.
Той ночью он много часов бродил по улицам, не ощущая усталости. Заметил, что некоторые прачечные не закрываются вообще, и с определенным удовлетворением зафиксировал в памяти этот факт.
30
Он уже не видел ее толстой или красивой: все, что он о ней думал, все, что обнаружил в ней до того, как вошел в эту мастерскую, рассеялось совершенно или и не существовало никогда. Также ему казалось, будто время не движется тут, внутри, но скорее развертывается единственный миг, всегда тождественный самому себе. Он уже распознавал, порою, отдельные пассажи из записи Дэвида Барбера, и то, как они размеренно следовали один за другим, всегда одинаковые, придавало любому движению неизменность поэтической формы, рядом с которой полный событий внешний мир терял свое очарование. То, что все рисовалось, обретало очертания при единственном, неподвижном свете в детской тональности, доставляло бесконечное наслаждение. Запахи мастерской, пыль, оседавшая на предметы, грязь, с которой никто не боролся, — все наводило на мысль, будто какой-то зверь спит глубоким сном, дышит ровно, медленно, невидимый для большинства. Дама в непромокаемой косынке хотела знать, и Джасперу Гвину удалось объяснить ей, что есть во всем этом некий гипнотизм, как в наркотиках. Ну, я бы не стала перегибать палку, сказала пожилая дама. И напомнила ему, что это всего лишь его работа, работа переписчика. Думали бы вы лучше о том, как сотворить что-то добротное, добавила она, не то живо отправитесь у меня на встречу с юношеством.
— Сколько остается дней? — спросил Джаспер Гвин.
— Дней двадцать, кажется.
— Время есть.
— Вы что-то уже написали?
— Наброски. Ничего такого, что имело бы смысл читать.
— Я бы на вашем месте не была такой спокойной.
— Я не говорил, что спокоен. Я только сказал, что время есть. Я собирался впасть в панику через несколько дней.
— Вы, молодые, вечно все откладываете на потом.
31
Он часто приходил с опозданием, когда Ребекка уже была в мастерской. Иногда опаздывал на десять минут, а иногда даже на час. Он это делал нарочно. Ему нравилось находить Ребекку уже ускользнувшей от себя в звуковой поток Дэвида Барбера и в этот свет, в то время как он все еще влачил на себе всю суровость, все ритмы внешнего мира. Входя, он старался не шуметь и на пороге останавливался, высматривал ее, словно птицу в огромном вольере: тот образ, который первым находил взгляд, ярче всего запечатлевался в памяти. Она со временем привыкла и не двигалась, когда открывалась дверь, а просто была в своем бытии. Много дней назад они уже отказались от бесполезного ритуала приветствий и прощаний при встрече и расставании.
Однажды он вошел, а Ребекка спала. Вытянувшись на кровати, чуть повернувшись на бок. Дышала ровно, медленно. Джаспер Гвин бесшумно пододвинул кресло к изножью кровати. Уселся и долго смотрел. Как никогда раньше, вблизи разглядывал детали, складки тела, оттенки белизны, всякие мелочи. Он не старался закрепить их в памяти, они бы не пригодились для портрета, но, глядя вот так на Ребекку, обретал некую тайную близость, которая помогала ему, продвигала далеко вперед. Время шло себе и шло, а он не торопил мысли, которые, он чувствовал, приближались, поодиночке, беспорядочно, как люди с далекого предела. В какой-то момент Ребекка открыла глаза и увидела его. Инстинктивно сомкнула ноги. Но потом медленно развела их, вернулась в ту позу, какую нарушила, — несколько мгновений пристально всматривалась в него, а потом снова закрыла глаза.
Джаспер Гвин в тот день так и не двинулся с кресла и настолько сблизился с Ребеккой, что самым естественным образом последовал за ней до конца — сквозь дрему, полную видений, проскользнул в сон, не противясь ему, откинувшись на спинку кресла. Последним, что он слышал, был голос дамы в непромокаемой косынке. Хорошо мы работаем, говорила она.
Зато Ребекке, когда она открыла глаза, это показалось нормальным, в порядке вещей. Уснувший писатель. Какая необычная нежность. Бесшумно слезла с постели. Было уже больше восьми. Перед тем как одеться, она подошла к Джасперу Гвину и вгляделась в него, подумала: этот мужчина. Обошла вокруг, увидела свесившуюся с подлокотника руку, реющую в пустоте, приблизилась, почти потерлась о нее бедрами, на миг застыла — этот мужчина, его пальцы, мое лоно, подумала. Оделась, стараясь не шуметь. Ушла, оставив его спящим.
Первые ее шаги по улице были, как в любой из этих вечеров, нетвердыми, будто у новорожденного зверька.
32
Пришла домой, а там был молодой человек.
— Привет, Ребекка.
— Просила же предупреждать, перед тем как явишься.
И все-таки поцеловала его, даже не сняв пальто.
Потом, уже ночью, Ребекка сказала, что у нее новая работа. Я позирую для художника, сказала.
— Ты?
— Да, я.
Он рассмеялся.
— Обнаженной, — добавила она.
— Да ну.
— Работа неплохая. Каждый день, по четыре часа.
— Что за хрень, кто тебя в это втянул?
— Деньги. Мне дают пять тысяч фунтов. Надо же как-то платить за этот дом. Может быть, ты озаботишься?
Молодой человек был фотографом, но не сказать чтобы окружающие сильно в это верили. Так что все лежало на Ребекке: квартирная плата, коммунальные услуги, еда в холодильнике. Он то пропадал, то появлялся. Вещи оставлял. Ребекка давно привыкла описывать создавшуюся ситуацию в простых, энергичных выражениях. Я влюбилась в кусок дерьма, говорила она.
Пару месяцев назад он ей сказал, что один его друг хочет ее сфотографировать. Договорились встретиться вечером, в доме у друга. Много выпили, и в конце концов Ребекка обнаружила, что лежит голая на кровати, а друг щелкает фотоаппаратом. Ей было все равно. В какой-то момент ее возлюбленный, этот самый кусок дерьма, разделся и лег рядом. Они стали заниматься любовью. Друг все щелкал. Потом несколько дней Ребекка не желала видеть этот кусок дерьма, в который влюбилась. Но разлюбить так и не смогла.
Она к тому же знала, что самим своим телом обречена на абсурдные связи. Ни один мужчина не вздумает пожелать такое тело. Но опыт показал Ребекке, что на самом-то деле желают многие, часто оттого, что чем-то втайне уязвлены и не хотят в этом признаваться. Мужчины нередко испытывают страх перед женским телом, сами о том не догадываясь. Иногда, чтобы возбудиться, им необходимо презирать, и, овладевая таким телом, как у Ребекки, они получают удовольствие. Почти всегда перед нею реяло в воздухе некое осязаемое предчувствие извращения, будто бы избравший эту аномальную красоту непременно должен отойти от самых простых и прямых путей, в каких проявляет себя желание. И вот к двадцати семи годам Ребекка уже накопила множество никудышных воспоминаний, среди которых с трудом могла отыскать одну-другую минуту простой и чистой нежности. Ей было все равно. Что тут поделаешь.
Поэтому она оставалась с этим куском дерьма, в который влюбилась. Поэтому ее не ошеломило предложение Джаспера Гвина. Вещей именно такого сорта она научилась ожидать от жизни.
33
Утром, когда этот кусок дерьма еще спал в постели, она ушла, даже не приняв душ. Ночь секса осталась на ней, и ей хотелось сохранить ее, унести с собой, всю целиком. Сегодня примите меня такой, дорогой Джаспер Гвин, посмотрим, как вам это понравится.
По утрам, на четыре часа, она по-прежнему выходила на работу к Тому. Она преклонялась перед этим человеком. Три года назад он попал в автомобильную аварию и с тех пор передвигался в инвалидном кресле; тогда же и построил себе огромный офис, целую страну, над которой был Господом Всемогущим. Окружил себя сотрудниками всякого рода: и престарелыми, и совершенно помешанными. Сам все время висел на телефоне. Платил мало и редко — но это детали. В нем было столько энергии, вокруг него так кипела жизнь, что все его обожали, так или иначе. Если ты вдруг возьмешь и помрешь ненароком, такой человек это воспримет как личное оскорбление.