Над тем, что носит имя бога.
Маргарита ВолковичТопоров сортировал записи, когда в комнату вошел Саша, сказал с порога:
— Папа, я полгода как получил паспорт. Имею право на подселение. Почему ты против?
Он стоял красивый, крепкий, высокий, в рубашке; хорошая мускулатура и серьезные глаза. Неизбалованный.
— Зачем тебе? — спросил Топоров. — Чтобы кто-то подсказывал на экзаменах?
Брови сына сдвинулись, но голос звучал ровно, почтительно: — Я не собираюсь брать студента биофака.
— А кого наметил? Ведь уже наметил?
— Присматриваюсь, — ответил Саша уклончиво. — Но это будет человек постарше и не биолог.
— Да? А я взял в компанию двух коллег-математиков. Мы прекрасно ладим. А твоя психика еще не окрепла! Вдруг конфликт или, страшно сказать, оборотничество.
— Я сумею справиться, — ответил Саша, глядя серьезно и внимательно.
Топоров запнулся. Сын не по годам серьезен, выглядит старше. В парне уже есть стержень. Топоров сам себя тянул за волосы, обтесывал, выгранивал, но некоторые углы еще торчат, зато сына с рождения окружил комфортом, который не разнеживает, а высвобождает силы для работы.
— Хорошо, — сказал Топоров наконец. — Ты знаешь, я опекаю тебя до известной степени. Отношения у нас тренера и спортсмена, верно? Если не согласен с моей методикой, иди своим путем. Наши отношения не испортятся: ты — сын, я тебя люблю. Только потом не скули, что не предупредил, не указал дорогу поровнее! Помни, я готов помогать, но не брошу свои дела, чтобы сидеть с тобой над школьными уроками.
Саша кивнул.
— Папа, я не верю в серьезную опасность. Я тебя знаю. Тренер или не тренер, но ты бы запретил. Значит, либо ничтожно мала возможность ошибки, либо ошибка опасности не влечет. Так?.
Топоров ответил с неудовольствием:
— Через два—три года этой опасности не было бы вовсе.
Губы сына дрогнули, поползли в стороны, глаза заблестели:
— Так ты не против?
— Выбирай кандидатуру, — ответил Топоров как можно более равнодушным голосом. — Потом покажи мне. Помни, я не запрещаю. Просто могу дать дельный совет.
Саша подпрыгнул, бросился к отцу, поцеловал. Топоров несколько смущенно погладил сына по голове. Сам в детстве ласки недобрал, к нежности не привык, иногда смутно удивлялся, что взрослый парень жмется как ребенок, ластится.
Юноша вприпрыжку носился по комнате. Паспорт где-то спрятался, носки запропастились, а в Институт Подсадки, как называли в обиходе Институт Сверхточной Информационной Записи, надо приехать за два часа до конца рабочего дня.
Неслышно отворилась дверь, вошла Алина. Ее ласковые и встревоженные глаза словно согрели воздух в комнате. На голову ниже сына, тоненькая, бледная и всегда словно бы испуганная, она неслышно подошла к сыну сзади, обняла.
— Это ты, наш хомячок? — спросил Саша, обернувшись к матери. Это была семейная игра, придуманная Топоровым еще в эпоху знакомства, когда у Алины действительно были очень пухленькие щечки. Потом за острый взгляд милых черных глаз он называл ее — «галчонок». Вскоре Алина сменила цвет волос, стали пушистые белые — «зайчонок». После родов начала полнеть — и снова «хомячок». В эту игру включился подрастающий сын. Он давно перерос мать, и стало казаться естественным, что в опеке нуждается маленький хомячок, любимец семьи. А когда беспощадный Топоров заставил располневшего хомячка сбросить лишние 15 килограммов, то Саша начал сажать Алину на плечи и носить по комнатам, наклоняясь из стороны в сторону. Алина визжала в страхе, визжала и хватала сына за уши.
— Тревожно за тебя, Сашенька.
— Мамочка, — сказал он, обнимая и целуя ее. — Все будет хорошо. Мы тебя любим и в обиду не дадим!
— Я за вашими спинами как за каменными горами, а вот вы открыты всем ветрам. Кто присмотрит, кто вас в обиду не даст?
— Хомячок, — засмеялся Саша, легонько приподнимая мать. — Наш железный отец научил меня давать сдачи раньше, чем кто обидит.
Она с сомнением посмотрела на сына, оглядывая его сияющее лицо с радостными глазами, которые могли мгновенно становиться холодными как лед. Отец, опасаясь излишней доброты в сыне, перетренировал ребенка.
— Может быть, — сказала она со вздохом, — это хорошо, что умеешь за себя постоять. А вот у меня третья подсадка.
Паспорт нашелся. Саша на радостях сдавил мать в объятиях:
— Мама, я тебя никогда не расспрашивал…
— Ценю, — ответила она серьезно. — Расскажу, хотя неприятно говорить о таком. На подсадке выбрала не тот тип женщины. Сама я больше общалась с книгами, любила поспать — и сейчас люблю, мечтала о прекрасном принце. Ребята предпочитали моих подружек. Я решилась подсадить женщину очень женственную…
Она запнулась. Саша быстро отвел глаза:
— Я понимаю, понимаю. Ты совсем другая. Ты стерла запись?
— Да. Потеряв на этом два года жизни. Через полтора года решилась на другую подсадку. Милая женщина, домашняя хозяйка, образцовая жена. Я полагала, что будем дополнять друг друга, но если бы она хоть на минуту оставляла меня в покое! Требовала держать квартиру в стерильной чистоте, корила, что кормлю вас из магазина, а не с базара, возмущалась нынешней модой, настаивала на более скромной одежде…
— Не знала, что мода меняется?
— Я сама сглупила, подсадив ограниченную дуру! Никто не брал, не надо было брать и мне. Если бы она не вмешивалась! Но дураки всегда считают себя правыми. Я уговаривала, просила, умоляла, но подсадница с ослиным упорством требовала своего. Я начала сходить с ума, у меня расстроились движения. Подсадница уже брала контроль над моим телом. Мне пришлось идти на стирание.
— Бедная моя мамочка, — сказал Саша, прижимаясь к ее груди. — Все тебя обижают!
— На этом я потеряла пять лет. Учти, тебя будут записывать только с твоим подсадником! Подумай еще раз, Сашенька. Пять лет мне пришлось восстанавливать по дневнику да рассказам мужа, коллег, соседей.
— Бедная мамочка, — повторил он, целуя ее в макушку, — бедный наш золотой хомячок с защечными мешочками. А как теперь?
— Плохо, — ответила она, вздохнув прерывисто. — Не для меня это. Есть люди, которым чудеса науки и техники противопоказаны. Мы ссоримся по каждому поводу. Она давит, издевается надо мной. В третий раз идти на стирание уже не могу. Это потерять 15 лет жизни! У меня останется в памяти то, что было, когда ты был в ползунках, отец молодым школьным учителем, а у меня не было морщин. Теперь терплю. Так что, большой малыш, помни о моем горьком опыте, когда будешь брать подсадника.
Саша крепко-крепко прижал мать к груди. Добрая и незащищенная, она сумела поколебать его сильнее, чем железный напористый отец.
— Я уживусь, — ответил он, убеждая больше себя, чем ее. — У меня вся школа в друзьях. Все давно разбились по интересам: спортсмены, интеллектуалы, меломаны, биологи, а меня все считают своим. Я уживусь.
* * *Когда Саша умчался, Алина вернулась в свою комнату. На диване лежала недочитанная книга, был соблазн погрузиться в другой мир, но едва легла, из кабинета раздался сильный голос Топорова:
— Хомячо-о-ок! Ты где? Опять в горизонтальном положении?
— Я занимаюсь уборкой, — крикнула она, раскрывая книгу.
— Сейчас проверю!
Она не успела соскочить с дивана, как Топоров вырос на пороге. Уверенный, пышущий здоровьем, до краев налитый энергией.
— Где тренажер? — поинтересовался он. — Засунула подальше, чтобы я забыл?
— Виктор, — простонала Алина тоскливо, — что ты из меня делаешь? Я занимаюсь гимнастикой в угоду тебе, изнуряю себя диетами. Ни мне, ни моим детям этого не надо. Ты мучишь меня, вытесываешь только тебе нужную фигуру. Но то буду уже не я!
— Будет лучше, чем ты, — ответил Топоров, смеясь. — Не заговаривай зубы. После гимнастики ты стала гибче и здоровее. Жены друзей ахают, лопаются от зависти. Тебе и самой приятно, признайся?
— Да, — согласилась она. — Но я сама бы никогда не решилась. И теперь я не совсем я.
— Ты намного лучше.
— Да? Но раньше Марианна либо помалкивала, либо только ехидничала, а теперь воюет со мной! Она с тобой заодно. Требует худеть, иначе одеваться. Вообще требует разных непристойностей. Чем больше ты нажимаешь, тем больше она прорывается в мое сознание.
Топоров звучно рассмеялся:
— Хорошая уловка! Я пекусь о твоем здоровье, психике, но увильнуть от упражнений не удастся. Марианна — за, тем лучше. Неважно, из каких соображений она жмет на тебя, лишь бы ты делала упражнения.
Алина поморщилась, чувствуя, как Марианна колотится в ее мозгу, стараясь прорваться в левый висок.
— Но вы ломаете меня с двух сторон! Виктор, ты не соизмеряешь силу. Ты думаешь, что и я все делаю с такой же легкостью? Я на пределе.