– Что вы! Устану, сам скажу.
Постепенно стрелки приборов твердо заняли свои место, показывая ровный горизонтальный полет.
«Почти в форме! – порадовался Романовский, видя, как спокойно Василий достает из кармана брюк носовой платок. – Сейчас я тебе сюрприз поднесу». Он наклонился вперед, закрыл головой кнопки управления и незаметно нажал одну из них.
Приборная доска и все, что было перед Василием, качнулось влево. Мысли и действия пришли одновременно: сдал левый мотор! Правая педаль с силой толкнула и отодвинула ногу Романовского. «Молодец! – подумал он. – И платок не бросил, а успел положить в карман».
А Василий уже кричал в пустоту:
– Левому флюгер! – И потянулся рукой.
– Есть флюгер! – Романовский сам нажал кнопку флюгирования.
Воздушный винт левого двигателя, вяло прокрутившись, остановился в горизонтальном положении ребром к потоку.
Лицо Василия побледнело, нос заострился, глаза сверкали настоящей злобой, будто он боролся с врагом. Он стал похож на хищную птицу, вцепившуюся в свою жертву – штурвал.
«Вот так Василек!» – заулыбался Романовский, казалось, что пригоршни солнечных брызг, прорвавшись сквозь облака, рассыпались в широко открытых глазах командира. Он протянул руку к приборной доске и включил секундомер.
– Будешь фиксировать каждые пять минут и докладывать мне.
– Зачем?
– Нужно!
Нелегко отсчитывать время по секундной стрелке, да еще когда ведешь самолет на одном моторе в мощно-кучевых облаках. Стрелка скачет быстро, минуты надо складывать в уме.
– Пять минут… («Скорей бы догорела эта чертова папироса!»)
– Устал?
– Нет! – Василий открыл форточку и с гримасой отвращения выплюнул окурок. – Десять… Пятнадцать… Двадцать.
– Не надо больше считать.
Пролетели еще немного, и Василий с удивлением заметил, что держит штурвал одной рукой, не чувствуя напряжения. Романовский вынудил его без задержки искурить две папиросы и отвлекаться на подсчет времени, снял какие-то путы с рук, заставил отдавать пилотированию не все силы, а только часть. И этой части хватило для трудного полета. Несмотря на то, что от курева его слегка подташнивало, Василий легко управлял машиной: стрелки приборов замерли, держа заданные параметры. Вот стрелка высотомера хотела переместиться на развороте – Василий тронул штурвал, и она покорно осталась на месте. У него появилась ясность, словно в погожий день, когда из кабины видно на много километров.
– А ты ведь не индюк! – тепло сказал Романовский и положил руку на штурвал. – Дай я!
Василий выпустил управление и впервые за время полёта посмотрел на командира. Удивился: Романовский не вел самолет, не боролся с машиной при отказе двигателя, но лицо его было усталым, на бровях блестели капельки пота… Василий ладонью вытер свой мокрый лоб.
– Спасибо, Борис Николаевич!
– Не за что, Вася. Бери карту, выходим на визуальный полет.
Когда они вернулись на аэродром и зарулили на стоянку, Василий сошел на землю и, вытянувшись по-курсантски, приложил руку к козырьку фуражки:
– Товарищ командир, разрешите получить замечания?
Романовский подал руку.
– Поздравляю! Теперь ты настоящий рабочий!
Василий смотрел недоуменно.
– Да, да. Его Рабочий. Разве, придя из школы в авиаотряд, ты не писал в анкете: социальное положение – рабочий?
Василий рассмеялся неожиданно звонко, заливисто.
– А знаете, Борис Николаевич, я всем девушкам говорил, что я летчик, именно летчик, не хуже Чкалова!
– И верили?
– Еще бы! А скажи – рабочий, не поверят!
– Пожалуй, не поверят.
– Ну и черт с ними! – Василий махнул рукой и уже скупо, с достоинством улыбнулся.
Это была улыбка снова нашедшего себя, поверившего в свои силы человека.
* * *Романовский шел по Советской улице, поглядывая на номера, домов. Вот нужный номер. Открыв покосившуюся скрипучую калитку, вошел во двор. Дворик чистый, посыпанный песком, в середине большая клумба, засаженная красно-бархатными цветами. Вокруг нее разноцветные вкопанные ножками в землю, скамейки. На одной из них девочка.
– Ты не подскажешь, где квартира восемь?
Девочка указала кивком.
Романовский поднялся по шаткой деревянной лестнице на второй этаж. Постучался в обитую серенькой рогожкой дверь. Открыла женщина лет сорока. Черты лица мягкие, румяная, черная коса уложена на затылке. Испачканные мукой руки она держала перед собой, оберегая цветастый яркий сарафан. В комнате стоял запах свежеиспеченного хлеба.
– Добрый день! Вы Анна Родионовна?
– Да, я.
– Вы работали в дни войны на эвакопункте детприёмника?
Женщина непроизвольно поправила волосы, чуть выбелив их мукой.
– А в чем, собственно, дело?
– Извините за вторжение, Анна Родионовна. Меня направили из горотдела милиции. Да нет, ничего особенного! Только несколько вопросов в частном порядке. Давайте познакомимся: Романовский Борис Николаевич.
– Проходите в комнату.
Через несколько минут они пили чай с горячими пирожками и неторопливо беседовали.
– Да, Борис Николаевич, я хорошо помню то время. Разве можно забыть? Детей привозили в холодных вагонах и на открытых автомашинах. Они уже не плакали. Они выплакали все… Были, много было из Ленинграда. Без волнения мы на них не могли смотреть! Ужас!
– Как определяли имя, фамилию ребенка?
– Если группа доезжала без особых приключений, у сопровождающих были списки.
– А самые маленькие?
– Некоторым в одежду вшивались пластмассовые солдатские патрончики. В них все данные. У других бирочки на шее, на запястьях. Но попадались и безымянные. Ведь в такой ужасной дороге терялись не только бирочки…
– И много безымянных?
Анна Родионовна задумчиво помешала ложкой в стакане.
– Были! Особенно малыши. Не все даже помнили имя.
– В этих случаях…
– Мы придумывали сами.
– Не помните ли, как попал к вам Семен Пробкин?
– Вы его знаете? – вскинула густые брови Анна Родионовна. – Ах да, вы же говорили, что работаете в аэропорту. Вместе с Сеней?
– В одной эскадрилье.
– Сеня и еще Вася Туманов – мои любимчики. Особенно Вася. А Сеня ершистым рос мальчиком, непослушным. Зато за все время нашего знакомства ни разу не соврал! Вася, тот ласковый был, его все любили. Навещают они меня и сейчас, только Вася реже. Оба мои крестники. Это я дала Семену такую неблагозвучную фамилию. И теперь, когда он вырос, казню себя. – Анна Родионовна взглянула на Романовского виновато. – Но если бы его тяготило, он мог сменить… Правда?
– Значит, Пробкин – не настоящая фамилия Семена?
– Вот Вася совсем не говорил…
– Извините, меня интересует сейчас Семен.
– И имя, может быть, у него неточно… В тот вечер пришло несколько машин. Ребята дышали на ладан. Их нужно было поскорее пропустить через регистратуру, баню, накормить и уложить. Мы смертельно устали…
Романовский слушал не перебивая. Он представил плохо протопленную тесную комнату детского приемника. Наскоро помытые и накормленные дети подходят к сестре Анне и протягивают бирочки.
Сестра списывает с них данные в журнал.
Вводят мальчика лет трех-четырех. В руках у него ничего нет. Анне все понятно. Она уже знает историю автоколонны, перевозившей этих детей через Ладожское озеро. Две машины ушли под лед.
Немногих удалось спасти. И у этих немногих в глазенках непогасший страх. У некоторых провал памяти.
– Как тебя зовут? – спрашивает она мальчика.
– Се-а-ня, – кривит он обметанные лихорадкой, губенки.
– А как фамилия твоя, Сеня?
Мальчик молчит, угрюмо сверкая белками из-под белесых бровей.
– Говори, Сеня. Хочешь конфетку?
На ресничках у малыша закипают слезы.
– Зачем же плакать? Ведь ты мужчина! Вспомни, какая фамилия у твоей мамы? Как звали папу?
В это время в соседней комнате, где расположен хозяйственный склад, что-то тяжелое падает со стеллажей. Грохот. Зрачки мальчика мгновенно расширяются, он неожиданно закидывает стриженую голову, и полный ужаса крик встряхивает детприемник.
Его уносят. Анна устало опирается лбом на руки. Вводят другого малыша. Анна снова берется за перо, вздыхает, и на лист бумаги перед ней ложатся неровные буквы:
«Семен…»
Отчество приписывает свое: «Родионович…»
Потом, глянув на бутылку с чернилами, пишет фамилию: «Пробкин, год рождения 1940. Ленинград».
– Так что имя у него может быть не Семен, а Саня, Александр. Вот Васю записывала другая сестра. Он был весь прозрачный от голода и глазки светленькие. А на дворе туман стоял. Она и записала его Василием Тумановым.
Посидели молча: Анна Родионовна – обхватив ладонями стакан, Романовский – держа в руке ненадкусанный пирожок.
– Когда Семен уходил из детдома в ФЗО, ему дали медальон. Вот посмотрите. Не помните эту вещь?