Эти строки пишу не в общежитии, а в собственной квартире. Дали комнатку в большом аэрофлотском доме. Соседи что надо! На первом этаже Маруся Карпова, и теперь с Семеном Пробкиным мы частые попутчики.
Противное лето: опять дождь к вечеру…»
* * *А Михаила Кроткого не покидало мрачное настроение. Он понуро сидел в комнате авиаэскадрильи у окна. Крупные капли били по стеклам, соединяясь в серые мутные потоки, сквозь них еле просматривались щетинистые огоньки аэродрома.
«Поехать к Борису!» – мелькнула мысль, но, вспомнив, как Романовский с Аракеляном «отчитывали» его за грубое отношение к пилотам, передумал. Он стал более терпим, но изменилось ли от этого положение? Ничуть! Так, кое-что по мелочи.
«По-армейски круто надо!» – стиснул кулак Кроткий и тут же разжал онемевшие пальцы – ведь его сняли с должности командира эскадрильи, и теперь он только заместитель, не хозяин, а подголосок. «А все же с Борисом надо потолковать!»
Романовский теперь жил довольно далеко от аэродрома, но Кроткий прошел мимо своей «Волги», будто не заметил машину. Дождь зло барабанил по плащ-палатке, слепляя ресницы, вода текла по щекам, струилась по шраму на подбородке. Шагая прямо по лужам, Кроткий старался критиковать себя, но ничего не получалось. Нет, не виноват он. Не виновен – и точка!
– Миша! Из Волги выплыл? – воскликнул Романовский, поднимаясь навстречу. – А ну, раздевайся, сейчас чего-нибудь горяченького организуем.
Кроткий сбросил плащ-палатку на пол, мазнул мокрой ладонью по растрепанной рыжей шевелюре и остановил друга движением руки.
– Не надо! Спиртного у тебя не водится, а чаями не балуюсь. Да и чем приличным может угостить старый холостяк?!
– Да, живу бобылем, чихну – некому «будь здоров» сказать.
Друзья сели на диван, Романовский подсунул под спину Кроткого маленькую подушку.
– Выключи говорильник!
– Зачем? В смысле шума радио полностью заменяет мне семью, – уверял Романовский, но приемник выключил.
– Ну вот, Боря, я и опростоволосился! Никогда не думал, что высекут, как мальчишку. Э, да что плакаться зря! Везешь – гож, оступился – зарыли!
– Как зарыли?
– А ты считаешь понижение в должности успехом? «Окоротить Кроткого!» – так сшутковал генерал? И окоротили!
– Болезненно для тебя, но правильно.
– Что-о! И ты туда же?.. Кто тянул авиационно-санитарную работу в области? Я и моя эскадрилья! От кого воняет за версту вофотоксом27 и прочим? От меня! Потому что все лето не вылазил с полей, за жуками-кузьками да черепашкой гонялся, сам, лично, давил эту погань с бреющего! Горел на работе, отказывал себе в отдыхе кто? Я, собственной персоной! А производительность в полтора раза поднял кто? Тоже я… С женой нелады, дочку просмотрел. И чего нашла в этом сопляке?! И после всего, что я потерял, отдал для дела, мне норовят попасть в глаз? – Кроткий тяжело опустил ладонь на валик дивана и продолжал глуховато: – Ну, да черта с два! Посмотрю, как другой на моем месте выдюжит. Попотеет, голубчик!
– А о Васе Туманове ты зря…
– Повтори-ка. Повтори!
– Ты никогда не знал, что такое любовь. Это твое несчастье, Миша. Жестоковат ты в чувствах к людям.
– Тсс, не шебурши! Слыхивал от хлюпиков. Да я…
– Много и чересчур долго якаешь, Михаил. Вниз растешь! Помню тебя разным; сначала сильным, но довольно неуклюжим, потом смелым до безрассудства и немного чванливым, но что ни дальше ты шел – больше чувствовалось, что-хочешь, обязательно хочешь схватить жар-птицу только для себя, только в свое личное пользование. Не так?.. Помнишь наш разговор на эту тему?
Теперь они стояли близко, не мигая, глядели в глаза друг другу, так близко, что Романовский кожей лица ощущал жар пылающих щек Кроткого.
* * *Через двадцать дней после бомбардировки станции Каланда Кроткий вернулся из госпиталя в полк. Тяжело перепрыгнув через борт дивизионной полуторки, он пошел к землянке, не выбирая дороги. Дверь открыл ногой и предстал перед Романовским. Долго держал в своих огромных ладонях горячие пальцы товарища, потом крепко обнял его.
– Спасибо, друг! Век не забуду приземления вслепую. Должник твой! Но Мишка Кроткий привык отдавать долги. Спасибо!
И только тут он заметил молоденького румяного сержанта, почтительно стоявшего у стола.
– Ха, пополнение? Здравствуй, парень. Садись… По поводу встречи есть чем промочить горло?
– Ты же знаешь! – развел руками Романовский. – После полета к партизанам не держу…
– Не после, а там ты дал слово Володьке Донскову. Кстати, где он сейчас?
– Морской летчик. Пишет, в школу летчиков-испытателей предлагают.
– В тыл, значит, смотаться хочет? Я бы…
– Прикусил бы язык на время!
– Ну-ну, я так, не со зла брякнул. – Кроткий снял шинель, повесил ее на гвоздь. – А корочки завалящей нема?
Романовский вытащил из тумбочки полбуханки черного хлеба и пакетик с драже-колой. Сержант нагнулся к своему чемодану, покопался в нем и поставил на стол банку рыбных консервов. Кроткий одним движением коротенькой финки вырезал металлическую крышку, попробовал тускло-серебристую рыбку с кончика ножа.
– Пряный посол…
Перекусив, Кроткий сказал: «А теперь, сержант, погуляй часок, нам нужно остаться вдвоем с лейтенантом. По душам поговорить надо, понял?»
Когда сержант вышел, Кроткий прилег на койку и задымил папиросой. Курил неторопливо, глубоко затягиваясь. Оконце пропускало багряный цвет заката, золотило свежую поросль на щеках и тяжелом подбородке. Кроткий выпускал дым через почему-то всегда лупившийся нос, не вынимая папиросы изо рта, и горячий пепел падал за расстегнутый ворот гимнастерки. Докурив, так что запахло паленой бумагой, он выплюнул папироску к потолку и некоторое время продолжал лежать не двигаясь. Потом повернул голову к Романовскому, молча сидевшему за столом, заговорил глухо, с частыми остановками:
– Катя приезжала ко мне четыре раза… И все время была другой… по отношению ко мне. Мне говорили, что в первый раз она прорвалась в палату с таким грохотом, что старшая сестра упала в обморок. Я был без сознания, и она… целовала меня. Ты слухаешь? Она целовала меня… А в последнее посещение я хотел сказать все. Понимаешь, о чем? Хотел поставить точки. А она, поняв это, не дала мне раскрыть рта… Почему так, Боря? Ты не знаешь, почему так, а?
Романовский молчал.
– Не отвечаешь. Значит, правду мне гутарили… Ты учил ее летать и попутно выучил чему-то другому… Не ожидал я от тебя такой прыти. С бабами ты всегда был робким щенком, с товарищами – человеком, верным парнем. А што ж получается? Командиру и другу, который чуть не отработал свой ресурс, ты подставил ножку… Скажи «нет», Боря, и я опять обниму тебя по-братски… Не можешь? Я знаю, ты не соврешь… получается, ты бил лежачего!.. Я помню наш первый разговор о ней. Да, я был хамло. Но это тогда…
– А сейчас ты ее любишь?
Кроткий смолк. Пошарил по карманам, достал вторую папироску. Землянка осветилась крохотным пламенем спички.
– Да! – выдохнул вместе с дымом Кроткий.
– Расскажи мне, робкому щенку, что это такое – любовь?
– Ха! Трудно, да ты ведь и краснеть будешь. Я их перелюбил немало – сами лезут, как мухи на мед…
– Один вопрос: если бы ее сбили и она бы не смогла выпрыгнуть с парашютом, ты бы на исправном самолете влез бы вместе с нею в землю?
– Ты что, дурак, Борька! Это уже слюни, а не любовь!
– Тогда слушай… Помнишь, когда с планеров мы переучились на истребители, приехали в часть, как ты выбирал самолет? Подошел к лучшему и сказал: «Этот мой!» Когда тебе предлагали стать командиром звена, ты сказал: «А больше и некому!» Когда впервые увидел Катю, сразу решил: «Я женюсь!» У тебя и мысли не возникло, что она откажется. Разве можно противиться сильному, преуспевающему Кроткому? Ты всю жизнь пытаешься опровергнуть свою фамилию. Бред! И вдруг от тебя уходит то, о чем ты сказал «мое!». И в тебе заныла гордыня. С самого начала знакомства ты считал меня подпаском Володи Донскова, а когда судьба развела нас и волей случая мы остались с тобой, ты решил сделать из меня своего мальчика. Только ошибся ты, Миша! С Владимиром у нас была настоящая большая дружба. Он никогда бы не послал меня за бутылкой или за спичками, хотя я бы это сделал для него беспрекословно. Он не заставлял меня уступать в чем-то мелком. А ты?.. Я уступал тебе во всем, если это шло не во вред делу, прощал ячество, пока это не коснулось судьбы человека. А теперь – уволь! Катя умеет решать сама.
– Значит, все, что говорили о вас, правда? Где же ты выкопал волшебный манок?
– К базарным разговорам не прислушиваюсь. Со стороны иногда видней, но она, по-моему, и не подозревает о моей любви. И, чтобы сразу внести ясность, я буду за нее бороться.