Лев Кокин - Семинар Петровского стр 3.

Когда речь заходит о Петровском, физики говорят: физика в круге его интересов. Биологи говорят: биология в круге его интересов. Историки говорят: история в круге его интересов. Широкий горизонт — этот круг!

«Теперь общепризнано, что наука стала огромной производительной силой. Но когда так говорят, то большинство людей понимает под наукой только естественные науки, а мне хочется здесь со всей настойчивостью сказать, что в первой фразе, которую я произнес, нужно понимать: также и гуманитарные науки…» Это — из публичного выступления Петровского; дальше он рассказал о недавно прочитанной в заграничном журнале статье; в ней говорилось, что в ряду самых важных событий в науке двадцатого века — и открытие идеи экономического планирования…

Петровский не ораторствует, он беседует с аудиторией, размышляет на людях, так что видна лаборатория мысли. Он и на трибуне остается самим собой, говорит «от себя».

Вот отрывки из одного лишь доклада об итогах экзаменационной сессии:

«Мне самому всегда было очень трудно сдавать экзамены. Экзаменов я сдавал много — и тогда, когда студентом был, и тогда, когда был аспирантом (тогда аспиранты сдавали больше экзаменов, чем теперь). Я делал так: дня за три до экзамена переставал заниматься, уже подготовившись к экзамену. В это время я старался побольше поспать, погулять. Я служил всегда, и во время студенческой жизни, и в период аспирантуры. Службу нельзя было бросать. Но подготовку к экзаменам можно было бросать, и это я делал. По-моему, я правильно поступал. Ведь знания, приобретенные только во время экзаменационной сессии, непрочны. И наша задача теперь, чтобы студенты занимались в течение года, а не только во время сессии.

…Мои способности к изучению иностранных языков во всяком случае не выше средних. Я начал заниматься английским языком, когда мне было 55 лет, и изучал его два года. Я знаю его плохо, но когда нужно поговорить с американцем, с англичанином, обхожусь без переводчика. Он меня поймет, и я его пойму. А читать по-английски могу любую литературу, потому что прочитал много интересных книг. Почему у студентов такие плохие результаты изучения иностранных языков? Потому что они этими языками не пользуются. Когда я был студентом, то мой руководитель профессор Егоров давал иногда читать статьи на иностранном языке, которого я не знал. Так однажды он дал статью на итальянском языке и говорит — выучите итальянский язык. И я несколько книжек на итальянском языке прочитал. Теперь я его не знаю, забыл. Только тогда приносит пользу изучение математики, химии, физики, иностранного языка, когда эти все предметы используются…»

В большом двусветном зале ректората, где собирается университетский ученый совет, в стенных шкафах стоят сто шестьдесят томов «Русской старины» — история в круге ректорских интересов! Когда университетские археологи нашли в Новгороде первые берестяные грамоты, — эти, по словам руководителя раскопок профессора А. В. Арциховского, «исторические источники совершенно нового рода», — Иван Георгиевич полностью оценил значение открытия. Ему мы обязаны значительным расширением экспедиции, он сам посетил Новгород, на раскопках участвовал в разборке находок и в чтении берестяных грамот, проявив при этом глубокое знание истории Новгорода.

Петровский-педагог не может не найти общего языка с «гуманитариями». Воспитывать людей, которые будут нести в массы культуру и «на этой основе создавать еще более высокую культуру», по мнению ректора, можно, лишь понимая, что, пожалуй, самые важные человеческие поступки определяются чувствами. Нужно воспитывать человеческие чувства — так, «чтобы людям хотелось делать хорошее и не делать плохого».

Долгое время встречался он с «гуманитариями» на прежней их территории (хотя часть гуманитарных факультетов еще остается на Моховой, наступил их черед переселяться на Ленинские горы) — в старом ректорском кабинете, просторном и геометрически круглом, как синхрофазотрон. Впрочем, сравнение едва ли уместно — снаружи на стене мемориальная надпись: «Здание построено Казаковым и Жилярди».

Ровно поматывая маятником, стучали в простенке старинные часы…

На этих беседах присутствовал основатель университета Ломоносов, сам когда-то прозванный первым русским университетом. На обоих изображениях, скульптурном и живописном, он мало чем напоминал сановного вельможу в напудренном парике, которого мы привыкли видеть на пьедесталах. Это немолодой человек с высоким мудрым лбом и голым теменем. Таким он бывал в своей лаборатории или за письменным столом — там, где чувствовал себя запросто.

Сколько людей перебывало в этом кабинете со времен Ломоносова и Казакова?.. Одно можно сказать с уверенностью: никогда не бывало больше, чем в последние годы.

…Вначале, робея, садятся на краешек стула, торопливо излагают суть просьбы. Но почувствовав заинтересованность в их деле, душевное желание помочь, успокоятся и — доверятся. Есть люди, давно их знаешь, а рассказывать им о себе — мучение. Этот человек умеет так подойти к собеседнику, которого в первый раз видит, что тому легко поделиться своим. И идут к нему друг за другом — истощенный войной с деканатом студент и профессор, на кого-то обиженная старушка и озабоченные молодожены. Кто к товарищу депутату, кто к товарищу ректору, кто к товарищу академику…

Археолог, кандидат наук, хочет изучать математику. Просит зачислить в университет.

— Вы уверены, что вам это действительно нужно?

— Да, конечно. При раскопках материала столько, что захлестывает! Статистические методы необходимы! На конференции по применению математических методов…

Не усидев, академик принимается ходить по комнате. Разумеется, он знает, что «математика — разновидность общего языка»… и что не только естествознание обучается этому «языку». Наметились уже прорывы и в гуманитарию. Математика — его специальность, его стихия. При всем неподдельном интересе к людям, научные его склонности, казалось бы, далеки от радостей людских и печалей. Но…

— Математика стала модной наукой, а это неприятно! Все хотят ее применять… за волосы тянут! Поймите: это всего лишь аппарат, разветвленный, мощный, но все-таки не более чем аппарат для решения четко поставленных задач. А если принять его за панацею, неизбежно разочарование!..

Вот чего опасается академик — несбывшихся надежд.

Другой собеседник — другие заботы… А он — с кем бы ни приходилось ему разговаривать — он остается самим собой.

Быстрым шагом выходит из кабинета, коротким жестом приглашает войти. Внимательно выслушав, тут же берется за телефонную трубку:

— Ну, хорошо, обратимся к министру… Неудобно… Ну, ничего. Переморгаем.

Академик, студент, избиратель или министр имеют дело не только с ректором (академиком, депутатом), но всегда с Иваном Георгиевичем. Его простота уважительна, она никогда не перейдет в панибратство. Это — демократичность, которая, возможно, берет начало от далеких тех лет, когда студент Петровский преподавал на рабфаке рабочим и красноармейцам азбуку математики, а сам, в свою очередь, обучался у них азбуке еще более сложной науки — революции.

«Нам следует теперь делить время между уравнениями и политикой, — говорил престарелый Эйнштейн своему ученику Страуссу, прогуливаясь с ним в Принстоне. (Это было после провала попыток ученых помешать применению атомной бомбы.) — Но для меня уравнения куда важнее, ибо политика — не более, чем дело текущей обстановки. Математическое же уравнение остается навсегда».

Герой Социалистического Труда Иван Георгиевич Петровский, ученый и общественный деятель, много времени отдает тому, что Эйнштейн назвал политикой. Депутат Верховного Совета и член его Президиума, член Советского комитета защиты мира, член президиума Академии наук, он в одном лишь согласен с великим физиком: уравнение остается навсегда. Но если бы — представим себе такую возможность — Эйнштейну удалось предотвратить Хиросиму, эта его заслуга перед человечеством была бы, вероятно, не меньше заслуг создателя новой физики.

Пятнадцать минут на «бумажки», и затем беседы, беседы — таков распорядок ректорского дня. На дверях кабинета нет таблички с расписанием приемных часов. Заходят в любое время. Спрашивают:

— Иван Георгиевич у себя?..

Старые его товарищи, те, кто на «ты» с ним, считают Ивана Георгиевича человеком по натуре скорее замкнутым, чем общительным. Как же так? Десятки людей каждый день. Те, кто нуждается в его помощи или совете, те, к совету и помощи которых прибегает он сам. Прежде чем прийти к какому-либо решению, он собирает чужие мнения старательно, как пчела.

Но что правда, то правда: беседовать предпочитает с глазу на глаз, нет для него ничего хуже многолюдных (и многочасовых) заседаний с громоздкими прениями.