— Очнулся, милок? — приветливо спросила она. — Ну вот и хорошо, вот и славно.
— Где… я? — Горло саднило от крика, губы пересохли.
— Не волнуйся, ты теперича в хорошем месте, в тепле-уюте.
— Как… как я сюда попал? И где… эта ужасная… ужасная… дама? — Он с трудом подобрал слово.
— Какая такая дама? Нету никакой дамы. — Она улыбнулась отстранённо-ласково и поправила уголок подушки. — Тебе сделали укольчик, теперича не о чём переживать. Всё будет путём.
На Олега непонятно почему вдруг навалилась тоска. То, что он не в полицейском участке, было понятно. Но где? В тюремном лазарете?
— Скажите хоть, как я здесь оказался, — без всякой надежды на ответ попросил он.
— Как — как? — неожиданно охотно отозвалась женщина. — Как все, ножками пришёл.
— Сам?
— Конечно, сам. Пришёл да как повалился, едва подхватили.
— За мной… кто-нибудь гнался?
— Да кто за тобой мог гнаться? — удивилась женщина. — Никто за тобой не гнался. Чего это ты вдруг удумал?
Олег отвернулся к стене и закрыл глаза. Короткий разговор вымотал его до предела.
— Ты это, — сказала женщина, — если надо чего, сразу говори. А то я сейчас уйду, приду не скоро.
Олег не ответил. На душе было пусто и неуютно.
6
— Он поправится?
— Спросите что полегче. — Высокая, костлявая женщина с фиолетовыми волосами и пирсингом на зубах выпустила дым из уголка губ, разогнала его рукой. — Собственно говоря, это не болезнь. Синдром потревоженной совести.
— Не понимаю, — сказала Кларисса.
— А никто не понимает. — Регина Робертовна поискала пепельницу, не нашла и втёрла окурок в дверную ручку. — И никто не знает, что с этим делать.
Они стояли у прозрачной с одной стороны стены и глядели на лежавшего в постели пациента. После укола Олег успокоился и теперь спал, но не мирным сном здорового, благополучного человека, а пребывал в болезненном лекарственном оцепенении.
При виде трогательно торчавшего на макушке вихорка сердце девушки сжалось от жалости.
— И они всё прибывают, — сказала женщина. — В основном асоциалы, одинокие, безработные — люди, не нашедшие себя. Но есть и вполне с виду благополучные. Каждый день открываются новые пункты Службы психологической помощи, а поток не уменьшается.
— И всем кажется, что их преследуют? Что кругом слежка, доносы?
— В основном да. Полиция, тайная полиция, суды, трибуналы, даже Святая Инквизиция — кто на что горазд. Даром, что всё это кануло в прошлое ещё до их рождения. Сейчас многие не знают даже, что такое уголовный кодекс.
— Уголовный… что, простите?
— Кодекс. Был такой свод уголовных законов лет сорок назад. Вы молодая, не помните, а я ещё застала те времена. Это было до принятия Закона о толерантности. Тогда за порядком в обществе следили особые органы: полиция, прокуратура, суды. Это потом, когда придумали гипноиндукционное воспитание, каждый сам стал себе законом. И вот чего мы добились — страна сумасшедших!
— Я всё же не понимаю…
Регина Робертовна бросила на неё взгляд, полный, как Клариссе показалось, жалости и презрения.
— Об этом не говорят. Гипноиндукция… она действует на подсознание. Дома, в учреждениях, в метро — где только есть индукторы, а они повсюду, — вы подвергаетесь непрерывному воздействию. Человек, подсознательно считающий, что поступает неправильно, сублимирует чувство вины в некие, скажем так, охранительные действия, направленные на самого себя. Внутренние переживания проецируются на окружающую реальность, порождая фантомы преследователей, судей, палачей.
— Хотите сказать, он сам их придумал?
— У вас есть объяснение получше? Помните из истории того педофила, с которого всё началось? Он убил семь или восемь детей. Его ещё оправдали… Адвокаты нашлись ушлые. Ловко подвели дело под Закон о толерантности и доказали, что такая у него сексуальная ориентация. Через два дня после оправдательного приговора он повесился. Думаете, муки совести? Как бы не так. Гипноиндукция. Внутренний прокурор составил обвинение, внутренний судья вынес приговор, а внутренний палач привёл его в исполнение.
— Смотрите, — сказала Кларисса, — он что-то шепчет во сне. Погодите… не могу разобрать… Аммиачная селитра… семьдесят пять процентов… Алюминиевая пудра… пятнадцать процентов… Сахар… не забыть положить сахар… Хотела бы я знать, о чём это он.
Антон Горин МНЕ ЭТО НЕ ПО ЗУБАМ…
РассказОктябрь в этом году выдался правильный: с тёплыми деньками бабьего лета в первых числах, с холодными колючими дождями, мрачновато оттеняющими серо-буро-золотой пейзаж ближайшего сквера и кирпичные стены домов. Наконец пришло время «каменных утренников», когда мёрзлая палая листва хрустит под ногами битой слюдой, а воздух прозрачен и свеж даже здесь, в сердце Казани.
Сухим октябрьским вечером я шагал домой с работы. Настроение было неважное: на работе я в очередной раз поругался с начальником, а в кабаке набросали в шляпу лишь четверть обычной и без того небогатой выручки. Шлёпай по лужам, неудачник, думай, на какие шиши покупать старшей дочери кроссовки, а младшей — новую куртку.
Автомобиль этот я видел уже давно: он стоял у торца соседнего дома под зелёным ещё, несмотря на осенний морозец, тополем. Стоял с тех пор, как я впервые ступил на асфальт этого двора. Тёмно-синяя «Победа» со спущенными шинами и номерами в веснушках ржавчины. Мне не раз случалось проходить мимо автомобиля-старичка, но сегодня я почему-то задержался около него и облокотился на капот. Потом достал из сумки бутылку тёмного пива и сделал большой глоток.
Домой я спиртного не носил: незачем это. Но сегодня на душе было настолько муторно, что хотелось глотнуть прямо из бутылки, глядя в звёздное осеннее небо. Вокруг было пусто. А в голове упрямо крутилась песня, которую мне не заказали спеть этим вечером. Старая песня шофёров, которую мне в детстве пел дед…
Я взял в руки гитару. Играл негромко, прерываясь на глотки пива, иногда «срывая» аккорды. Но и теперь не удалось доиграть. Сначала я не узнал звук, прервавший моё одиночество… лишь через несколько аккордов до меня дошло, что это стук дверцы автомобиля.
— Ты её не так играешь, — сказали сзади. Не то чтобы укоризненно, скорее — доброжелательно-снисходительно. — Дай, покажу…
Я обернулся. И обалдел.
У машины стояли двое. Точнее — высокий молодой человек помогал выйти из машины молоденькой девушке, почти девочке. На нём чёрное пальто, напоминающее шинель, на девушке — простенький плащ неброской коричневато-серой расцветки. Головных уборов на них не было. Помню, в первый момент я обратил внимание на неумело наложенную на лицо девушки косметику: слишком яркие губы, слишком чёрные брови… Слишком… изумлённый взгляд.
— Миша, где мы?
Молодой человек явно забыл о своём намерении научить меня играть песню. Он изумлённо оглядывался по сторонам, и тут его взгляд случайно упал на «Победу». Глаза Михаила округлились, и он шумно выдохнул.
— Но… как??? Она же… Она же новая… — парень снова беспомощно огляделся, и его взгляд сфокусировался на мне. Девушка прильнула к Михаилу, и тот безотчётно прижал её к груди.
— Ну-ну, Ира… успокойся…
— Ребята, вы откуда взялись? — кроме этой банальной фразы мне в голову ничего и прийти не могло. Да и сам я, вероятно, хорош был в их глазах: полупьяный, усталый, в рваных джинсах и старой кожаной куртке… единственная приличная деталь костюма — гитара.
— Где мы? — спросил Михаил. Он поразительно быстро овладел собой и теперь смотрел на меня, прищурясь и оценивающе.
— В Казани… Улица Ибрагимова.
— Вот как? А… почему всё… так?
— Как это «так»? — удивился я.
— Ну… не как должно быть… Какое сегодня число?
— Ну вы даёте… — вырвалось у меня, — двадцатое число. Октября. Одиннадцатого года.
— КАКОГО??? — На пару напротив меня страшно было смотреть: растерянность, изумление и… радость в их чертах. Светлая и нечеловеческая радость. Так смотрели актёры, игравшие в советских фильмах…
— Две тысячи одиннадцатого… — я окончательно перестал понимать, что происходит, в голове вертелось дурацкое: «Вперёд: назад, за лиловыми кроликами»…
— То есть здесь — коммунизм? — поинтересовался Михаил, глядя на меня открыто и весело. — Уже коммунизм?
— Вы только не поймите меня неправильно, — осторожно начал я, — можно я ваш паспорт посмотрю?