Так и лежал их путь от леска до леска: богато, густо расшиты причудливым лесным узором ржевские земли. Солнце уже скатилось с зенита. От горизонта, издалека пригнанные ветром, круто шли в поблекшую высь светлые, с сизоватым подбоем облака. Натрудившись с раннего утра, ветер без особого усердия заканчивал свои дневные дела. Деревья в лесу теперь шумели не все сразу, а поочередно: отыграет листвой береза, за ней - по соседству - сухо прошуршит липа, дойдет очередь - и дуб потрясет рыжими космами.
На опушке леска, по обе стороны дороги, чернели бугорки могил. Над ними стояли свежие, наспех сколоченные кресты. Над одним бугорком крестик был совсем маленький, чуть повыше березового пня, что торчал около, выбросив за лето от себя молодь. Андрей понял: здесь похоронены те, что погибли на пригорке. У нового случайного погостика никого не было, но дальше, в рыжем кустарнике, мелькали бабьи платки, слышались голоса и лай собачонки.
- Эти, видать, отъездили, - сказал Юргин угрюмо.
Обернувшись к солдатам, он хотел что-то крикнуть, но тут же, сжав губы, пошел дальше. Хмуро поглядывая на могилы, солдаты шли мимо них молча, стуча котелками и касками.
Войдя поглубже в лесок, Андрей увидел недалеко от дороги, за кустами крушины, задок телеги, - в нем лежала опутанная веревками молодая черная ярка. Она вытягивала шею, пытаясь достать ветку, реденько обвешанную зеленовато-золотистыми листочками.
- Наши! - ахнул Андрей. - Я зайду!
- Из Ольховки? - спросил Юргин.
- Да, наши колхозники, товарищ сержант!
- Ну, ступай повидайся...
С горечью и тоской наблюдал вчера Андрей, как ольховцы-колхозники, напуганные внезапным и быстрым отходом армии, покидали родную деревню. За вечер он успел повидать некоторых соседей, собравшихся в невольный путь на восток, и среди них - председателя колхоза Степана Бояркина. Он отправлялся во главе последнего колхозного обоза. В задке его телеги, загруженной разной поклажей, лежала черная ярка.
Андрей бросился за куст крушины. У телеги были широко раскинуты оглобли, в траве валялись хомут, седелка, вожжи. Подальше, на лужайке, на жестковатом ковре брусничника, лежала на боку светло-рыжая лошаденка. У ее неловко откинутой головы сидел на корточках Степан Бояркин, высокий и костлявый человек, лет сорока, с гладко выбритым болезненным лицом. Услышав, что кто-то подходит к телеге, он поднялся и, узнав Андрея, сокрушенно махнул рукой:
- Нет уж, подохла!
Степан Бояркин был в распахнутом рабочем пиджаке, с непокрытой светлой головой и в одном сапоге. На левой ноге штанина была разорвана и закручена выше колена, а вокруг худой икры торопливо обмотана холщовая тряпица, испятнанная кровью. Высокий и бледный, Степан Бояркин пошел, прихрамывая, к телеге и на ходу крикнул:
- Видал, что с нами сделали?
- Неужто, дядя Степан, все наши были?
- Да нет, из разных мест, - ответил Бояркин. - Наших совсем мало. Ну, были все же...
- И давно?
- Утром еще.
Андрея поразило, как изменился Степан Бояркин за одни сутки. Он давно страдал язвой желудка. Пуще прежнего, как с голодухи, у него запали бледные щеки, а скулы и губы выдались, и светлые ореховые глаза смотрели из больших затененных впадин с жадной силой. Эти сутки обошлись Степану Бояркину дорого. Вчера он обессилел от хлопот по эвакуации колхозников, от неполадок, неизбежных в таком деле, и разных неприятностей. Он злился, что пришлось уезжать в спешке, не сделав перед отъездом необходимых дел в Ольховке. С большой душевной болью он оставлял в деревне семью: старушка мать, разбитая параличом, лежала при смерти, и жена должна была облегчить ее последние дни. А вот сегодня - новая беда, новые хлопоты...