Восточный же край неба надежно крыла темная октябрьская ночь. От ближних урочищ отдавало холодной сыростью: надвигалось осеннее ненастье.
Чувствуя под ногой опавший березовый лист, Марийка думала о том, что и Андрей теперь, как этот лист: подхватит его ветер и унесет невесть куда...
VI
На рассвете туманами затопило землю. Беззвучные мутные волны тихо качались вокруг ольховского взгорья. Кое-где смутно проступали в розовеющем свете очертания вершин холмов; заброшенными маяками стояли над ними черные зубчатые ели. Только в Ольховке - на взгорье - было светло.
Раньше всех в лопуховском доме поднялась Алевтина Васильевна, за ней - почти не смыкавшая за ночь глаз, побледневшая Марийка. Стараясь делать все бесшумно, они начали хлопотать у печи. Жили они дружно, а заботы об Андрее сделали их дружбу особенно теплой и светлой. Для Алевтины Васильевны хотя и привычна, но тяжка была суровая власть Ерофея Кузьмича, и она, от природы тихая и добрая, находила отдых от этой власти в дружбе с единственной снохой. Теперь, готовя подорожники Андрею, Алевтина Васильевна и Марийка то и дело шепотком разговаривали у печи.
Слыша храп Ерофея Кузьмича, Алевтина Васильевна без опаски смахнула с полных щек слезы, озабоченно спросила:
- Не сказывал, далеко ли пойдут?
- Где ему знать, мама! - У Марийки тронуло горьковатой улыбкой слегка призасохшие губы. - Ну, надо думать, не дальше Москвы, Дальше Москвы никогда, кажись, войны не было.
- А потом? Обратно?
- А как же, мама!
- О господи! Собьет ведь Андрюша ноги-то!
- Я ему портянки запасные положила.
- А чулки? Положи еще чулки, смотри! - приказала Алевтина Васильевна. - Погоди, доченька! А не сказывал, отчего у них неустойка выходит, а? Или уж эти... немцы-то... дюжей наших? Или, сказать бы, ловчее?
- Не знаю, мама. Не видала ж я их...
- Ну нет! - неожиданно твердо сказала Алевтина Васильевна и даже выпрямилась. - Убей меня бог, а не поверю я, что кто-то одолеть может русских! Вот выберут получше место... Господи, доченька, а шарф? Положила? Ведь зима скоро!
- Ой, мама, тяжело ему будет, - возразила Марийка. - Начнется бой, бегать же надо!
- Да чего ж ему бегать? Положи мешок - и воюй!
Со двора донесся яростный лай Черни. К Лозневому пришли какие-то военные люди. Они разбудили комбата и вызвали его из дома.
Накинув шинель на плечи, откидывая со лба слинявшие измятые пряди волос, Лозневой, с унылым, заспанным лицом, вышел на крыльцо. Тихонько кошачьей лапкой - царапнула душу тревога. На крыльце его поджидал начальник штаба батальона - молоденький, с нежным, почти мальчишеским лицом лейтенант Хмелько. Глянув на восток, где за туманом разгоралась заря, Лозневой тревожно спросил:
- Что случилось?
- Я не хотел в дом... - заговорил Хмелько.
- Что случилось, ну?
- Вот приказ, - заторопился Хмелько. - Уходить немедленно.
Лозневой взял бумажку, спросил:
- Где штаб полка? На старом месте?
- Уже снялся. Уходит дальше.
- Маршрут прежний?
- Да.
Лозневой свернул приказ, сунул в карман брюк. Сдерживая волнение, передохнул, сказал глуховато:
- Ну что ж, Хмелько, действуй!
- Есть!
- Людей покормим в пути?
- В пути. Кухни уже дымят.
Можно было и уходить, но лейтенант Хмелько, быстро оглянувшись на вестового, придвинулся к Лозневому, дохнул ему в ухо:
- Немцы близко!
- Слухи?
- Точно, - ответил Хмелько. - Ночью здесь проезжали беженцы. Гнали, как очумелые. Ну, говорили, что немцы прорвались на большаках. Катят сплошной грохот. Того и гляди, мы окажемся в мышеловке. Бойцы узнали об этом - не спят, волнуются, бродят по деревне.
- Довольно, Хмелько, действуй!
Пока Лозневой разговаривал с Хмелько, поднялись все остальные в доме. Ерофей Кузьмич сидел у стола, задумчиво почесывая белую, пухлую грудь.