Прибежал директор, помог Олексе подняться, выпроводил его за ворота. А я стоял тогда в уголке ни живой ни мертвый.
Опять пошел вслед за ним.
Олекса поковылял тогда в поле: первый снег упал на балки и перелески, все вокруг было белым-бело. В той белизне стоял на костылях Олекса. А к нему след - одной ногой... Олекса пел. Песня была грустная - о том, как горела Кирилловка, как воронье кружилось над ней. Голос, помнится, был пьяный, хриплый.
До полуночи я прокрутился тогда возле глинища, где спрятался Олекса. И страшно было оставлять инвалида одного в заснеженном поле, и подойти боялся. Все же решился.
"Дядя, дядя!"
...Теперь ежедневно Олекса приходил в детдом к Иванку, приносил ему всякие лакомства. А однажды, как раз тогда, когда по селу пошел слух, что их разберут на зиму колхозники, примчался Олекса сам не свой:
"Скажи, Иванко, ты хотел бы пожить у меня зиму?"
Еще бы! Ясное дело... В кузню с Олексой ходить, горн раздувать...
"Хотел бы..."
"Тогда идем!"
Странно шел дядька Олекса. Оттолкнется костылями, станет ногой, оттолкнется, станет. А Иванко бежит следом и едва-едва поспевает за ним. Вскоре добрели они до колхозной конторы, кузнец пропустил Иванка вперед. В комнате дым, хоть топор вешай. Остановился Иванко посреди, смотрит по сторонам, как загнанный зайчонок.
"Спросите его!" - сказал взволнованно запыхавшийся Олекса.
Председатель колхоза Корнейчик внимательно оглядел Иванка, потом перевел взгляд на директора детдома Василия Яковлевича. Тот пожал плечами: мол, делайте как хотите.
"Ну как, хочешь жить у Алексея Павловича?" - спросил Корнейчик.
"Хочу".
"М-да, - протянул Василий Яковлевич. - А как же стеклянный бог, Алексей Павлович? Вы же должны понять, что детей надо не просто продержать зиму, а еще и воспитывать".
"Водка много вреда приносит", - вздохнул кто-то из присутствующих.
"Она и ум затуманивает, и на зло подталкивает..."
Все в выжидании смотрели на Олексу, который стоял хмуро возле дверей.
"С этим покончено", - выдавил наконец он из себя.
После работы, прихватив в гастрономе бутылку коньяку, Иван помчался домой. Наткнувшись еще в дверях на сердитый взгляд жены, замкнулся в себе.
- У тебя всегда так. Меня еще и виноватой сделаешь, - заворчала Маринка. - Никогда не будет как у людей.
- Давай лучше ужинать, я спешу.
- Мог бы сказать, куда спешишь, я как-никак твоя жена... И вообще, что за поездка такая! Пригласили ведь нас...
Маринка уговаривала оставить неожиданную поездку, потом махнула рукой и засмотрелась в окно, за которым падал густой снег. В комнате стало тихо-тихо. В этот миг в мыслях Ивана снова промелькнуло и сегодняшнее, и тогдашнее - все-все, что заставило его сейчас собираться в дорогу. Но он ничего не сказал жене. Молча надел охотничьи меховые сапоги, теплый полушубок.
Только в автобусе вздохнул облегченно, расслабился.
Автобусные окна залепливало снегом, белое нескончаемое одеяло раскинулось вокруг. Молоденький шофер спокойно смотрел вдаль. Иван подумал: парню тоже не придется встречать Новый год с друзьями.
Потихоньку мысли снова перенеслись в детство, которое он вспоминать не любил, но оно сегодня упорно возвращалось к нему. И каждый раз воспоминания вызывали у него неясную тревогу, как у человека, который несет на плечах какую-то вину...
"Дядя, а как шелестит дерево?"
"Зелено. Осенью - желто. Желтый осенний шелест..."
"А снег?"
"Что снег?"
"Шелестит?"
"Шелестит".
"Бело?"
"Бело. Белый шелест... Бело до горизонта, деревья белые, село белое, снежинки кружатся над нами, белые и бело шелестят".
"А когда вас ранило?"
"Когда?.. Зимой... Фашисты - метрах в пятистах, кругом бело... Потом как уда-арят наши "катюши". Почернело все, и мы пошли... Так и произошло..."
"Болело, наверное?.."
"Будто бы нет. Только пальцам холодно было.