Вл. ГАКОВ:
Я не понимаю словосочетания «трагическая смерть» – как будто какая-то смерть может быть не трагедией… Но, конечно, смерть ранняя, случайная, не предопределенная фатальным развитием обстоятельств (война, стихийное бедствие, тяжелая болезнь, возраст, наконец), трагична вдвойне. Дмитрий Александрович Биленкин ушел от нас, только-только разменяв шестой десяток. Ему тогда было меньше, чем мне сейчас. И ничто, казалось, не предвещало такого конца – ну, плановая операция, что-то там с желудком, дело житейское. Но возникло непредвиденное осложнение, оказавшееся фатальным. И все.
Мне посчастливилось дружить с ним все последние полтора десятка лет его жизни. И я гордился, что мы были на «ты»4 и что для меня он все эти годы оставался просто Димой. Несмотря на разницу в возрасте – в отцы он мне вряд ли годился, но между поколениями, родившимися до войны и после, пропасть пролегала отчетливая… И несмотря на давление авторитета, от которого некуда было деться. Когда мы познакомились, я еще учился на физфаке МГУ, посещал (как вольнослушатель) посиделки фантастов в московском Доме литераторов. А Биленкин – уже известный писатель, один из лидеров того первого «молодогвардейского» призыва, пришедшего в литературу на излете «оттепельных» ранних шестидесятых. Достаточно того, что для меня он уже тогда был автором рассказов «Марсианский прибой» и «Город и Волк». Сколько я с тех пор перечитал фантастики и сколько всего позабыл, а эти два произведения помню.
Потом знакомство переросло в дружбу – настоящую, без оглядки на возраст. Потому что у нас обоих – как практически у всех, кто так или иначе был связан тогда с фантастикой – началась своя война. И мы вмиг стали однополчанами. У нас было одно дело, общие друзья и общие враги, и нам также была нужна победа одна на всех. И за ценой мы не постояли… Я пишу эти высокие слова без иронии и без пафоса, хотя сегодня, по прошествии трех десятков лет, на многое смотрю, разумеется, по-иному. Но тогда для тех, кто в ней участвовал, это была настоящая война. И все было по-настоящему – разве что крови реальной не лилось. Хотя попорченной хватало. Как и героизма с подлостью, побед и поражений, радости и отчаяния, открытых сражений и секретных операций. А самое главное, недостижимой в мирной жизни простоты.
Не буду на этом останавливаться, это тема особая. Скажу только, что «на той далекой, на молодогвардейской» хватало и таких непреходящих черт всяких войн, как паника, импульсивные решения, ярость, озверелость – короче, «помрачения умов». И когда от отчаяния опускались руки, эмоции захлестывали, мозги кипели и хотелось выть от бессилия (силы-то были не просто неравны – несоизмеримы), всегда оставалось одно: позвонить Диме и напроситься в гости.
Я хорошо помню, как врывался к нему разгоряченным, с какими-то последними новостями, «о которых – не по телефону». А Дима, всегда спокойный и рассудительный, усаживал меня в кресло, затыкал мне рот огромной чашкой чая, а сам, полулежа на необъятном диване, закуривая сигарету за сигаретой и оглаживая свою необъятную бороду, как учитель на уроке, аккуратно и обстоятельно раскладывал все по полочкам. Четко оценивал сложившуюся ситуацию, просчитывал варианты ее решения, размышлял и анализировал. Как будто там, за окнами его квартиры на Бутырском валу, не рвались снаряды, не гибли люди и не катилось все к чертовой матери!
На самом деле, конечно, ничего такого на московских улицах конца семидесятых не происходило. Но мы оба точно знали, что происходило другое. В конкретных кабинетах составлялись конкретные мнения и писались конкретные бумаги, которые позже ложились в основы конкретных документов, докладывались на конкретных совещаниях и пленумах. После чего с высоких трибун и с газетно-журнальных полос «конкретно» прикладывались конкретные писатели – как правило, с подозрительными нетитульными фамилиями. И хорошо еще, если просто вылетали из темпланов издательств их книги – некоторым вообще таким образом «зарезали» путь в литературу. После чего кто спивался, а кто в отчаянии сам уходил не только из литературы – из жизни. Такие тоже были – вот почему я по-прежнему называю то время войной. А вместо ошельмованных или просто тихо выдавленных из литературы ползла, затопляя журналы, страницы книг и умы, отвратительная и сильно пахучая субстанция, вонь от коей не улетучилась по сей день. Систему канализации, из которой она проистекала, составляли учреждения известные – издательство «Молодая гвардия» и оба госкомитета: Госкомиздат и Роскомиздат. Хотя зарождались эти миазмы выше – во властном «бермудском треугольнике», образованном тремя мрачными зданиями на Лубянке, Старой и Новой площади (КГБ, ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ).
Хуже всего, что и помощи ждать мы могли оттуда же, из тех же учреждений – но из других кабинетов. (О метаниях Максима из «Обитаемого острова» мы читали, как о своих собственных – разве что «суперменами», увы, не были…) Чтобы хоть как-то противостоять этому напору агрессивной энтропии, нужно было писать другие бумаги и находить им «крылышки», чтобы долетели в нужные кабинеты. Нужно было искать в тех кабинетах если не соратников, то хотя бы конкурентов особо распоясавшейся нечисти. Нужны были аргументы, изложенные на понятной гипотетическим заступникам партийно-официозной «фене». Нужна была умная демагогия, нужно было искусство Максима Каммерера и Отто фон Штирлица, чтобы столкнуть лбами врагов, заставить их подсиживать друг друга. Потому что истинных друзей и единомышленников у нас было тогда «наверху», прямо скажу, негусто.
И в этом качестве Дима Биленкин был незаменим. Потому что он был не просто умным человеком, но человеком думающим. Это про него та фраза из Стругацких, которая врезалась мне в память: «Думать – не развлечение, а обязанность». Дима не был всезнайкой, хотя знал очень много всего, он был именно думающим человеком. Почувствуйте разницу. Помню, как он поразил меня своей версией знаменитого и загадочного крестового похода детей: а может, это была просто «историческая патология»? Может быть, и в Истории, как и в человеческом организме, все идет нормально, и вдруг – бац! – вмешивается патогенный фактор, и все пошло наперекосяк? И бессмысленно искать объяснения – патология, мутация, и все тут.
Дима напряженно думал всегда – когда писал, когда выступал перед аудиторией, когда сражался. Когда разбирал первые литературные опыты московских «семинаристов», а потом и малеевских, дубул-товских. Впрочем, об этом они, вероятно, и сами скажут лучше меня. Я же у него если чему и учился, то не литературному мастерству, а именно умению думать. Уметь ставить задачу; если не решается в лоб, искать другую, нетривиальную формулировку; не бояться доводить решение до конца – каким бы оно ни было.
Поэтому он всегда казался мне старше своего возраста. Хотя, вероятно, вводила в заблуждение и его редкая в нашем фантастическом сообществе борода – окладистая, иссиня-черная, какая-то просто ассирийская. У меня тогда тоже завелась кое-какая растительность на подбородке, но разве ж можно было сравнивать! И эта его солидная борода, и то, что он принадлежал к поколению, родившемуся еще до войны, наконец, его неизменно трезвый, тренированный и отточенный ум навсегда оставили его в моей памяти Дедом. Не в смысле – старик, немощь, а в смысле – мудрец. Он остался в моей памяти человеком, который до последних дней не утратил способности думать. Редкой способности, едва ли не вымирающей.
Эдуард ГЕВОРКЯН:
За те двадцать лет, что прошли после ухода Дмитрия Биленкина, мир изменился до неузнаваемости, но сказать, что многие из нас, в ту пору так называемые «молодые писатели-фантасты», не были к этому готовы, значит, покривить душой. Были готовы к переменам, мало того – ждали их с нетерпением. Во многом благодаря учителям-наставникам Московского семинара и знаменитых Малеевок.
Дмитрий Александрович был одним из учителей. Странное дело, по возрасту он был моложе и Аркадия Стругацкого, и Евгения Вой-скунского и уж тем более Георгия Гуревича, но в наших глазах он все равно был из когорты «живых классиков». Впрочем, поначалу уважение, которое мы испытывали к мэтрам, не мешало нам самодовольно считать их своими хоть и старшими, но коллегами, и пробовать каждое их слово на зуб. Когда неофитский задор прошел, и процесс общения с ними стал серьезной работой для ума, мы научились ценить их щедрость и бескорыстность.
Для меня Дмитрий Биленкин был воплощением лучших традиций твердой НФ «третьей волны». Острый ум, мгновенное понимание сути того) что хотел сказать собеседник, топчущийся вокруг да около темы, отличный логик, для которого надуманность фабулы, слабость сюжета и рыхлость композиции обсуждаемого произведения была видна сразу. И большой такт – он всегда сначала давал выговориться нам, относительно молодым всезнайкам, и только после этого вбивал осиновый кол… Впрочем, даже самые критические оценки преподносились так, что руки не опускались. Напротив, после того, как «семинарист» несколько успокаивался, он признавался, что теперь стало ясно, как переделать или переписать рассказ или повесть. Причем иногда даже совершенно не в том направлении, в котором, как ему казалось, толкал его Биленкин.