Объявив хлебозаготовки войной, Сталин развязал руки и себе, и исполнителям своих приказов. Идеологическим обоснованием этой войны был миф о «продовольственных трудностях» как результате вредительства и саботажа «врагов» и «кулаков». Связь между кризисом и политикой государства категорически отрицалась. Объявив «врагов» и самих крестьян виновниками трудностей, культивируя идею о злостном преувеличении масштабов голода, Сталин фактически снимал с центрального руководства и с себя лично ответственность за помощь голодающим. Высшим проявлением цинизма Сталина можно считать его заявление в феврале 1933 г. на первом съезде колхозников-ударников: «Мы добились того, что миллионные массы бедняков, жившие ранее впроголодь, стали теперь в колхозах середняками, стали людьми обеспеченными […] Это такое достижение, какого не знал еще мир и какого не достигало еще ни одно государство в мире»[330]. Именно в то время голод достиг своего пика.
Однако лгать всем Сталин не мог. В мае 1933 г., когда голод еще продолжался, Сталин принимал американского общественного деятеля полковника Р. Робинса. Полковник симпатизировал Советской России и был известен своими встречами с Лениным в качестве члена американской миссии Красного Креста в России в 1917–1918 гг. Рассчитывая на помощь Робинса в укреплении отношений с США, Сталин был приветлив и в чем-то, можно сказать, искренен. Понимая, что Робинс вполне осведомлен о реальных событиях в СССР, Сталин не посмел отрицать, что в стране голод. На прямой вопрос Робинса о плохом урожае в 1932 г. Сталин, походив вокруг да около, все же признал: «некоторая часть крестьян сейчас голодает». Объясняя причины голода, Сталин продемонстрировал немалую изворотливость и фантазию. По версии Сталина, голодали якобы те зараженные иждивенческими настроениями крестьяне, которые поздно вступили в колхозы и ничего в них не заработали. «Страшно голодали» также крестьяне-единоличники, которые якобы не работали на своих наделах, а жили за счет кражи колхозного зерна. После введения жестких наказаний за кражи[331] хлеба у них не стало. Довершая эту мистификацию, Сталин заверял Робинса, что государство помогает голодающим, однако сами колхозники выступают против такой помощи: «Колхозники крепко нас ругают – нельзя помогать лодырям, пускай они погибнут. Вот какие нравы»[332]. Все это вряд ли убедило Робинса. Однако, как истинный дипломат, он не углублялся в опасную тему, предоставив Сталину полную возможность говорить что вздумается.
Трудно сказать, в какой мере сам Сталин верил в собственные объяснения. Однако два очевидных вывода из беседы с Робинсом все же следуют. Во-первых, Сталин знал о голоде и признал, что это не выдумка «врагов», а реальность. Во-вторых, Сталин не слишком верил в собственную версию о происках «врагов» и «вредителей». В беседе с Робинсом он полностью проигнорировал эту тему. Косвенно это могло свидетельствовать о том, что Сталин осознавал реальные причины голода и его связь с коллективизацией. Однако вряд ли даже в разговорах с ближайшими соратниками он позволял себе такую слабость, как признание ошибок. Только мифические объяснения действительности могли служить основой принятого Сталиным курса. Ссылки на «врагов», крестьянский саботаж, в лучшем случае – на провалы местных руководителей позволяли Сталину отводить от себя малейшие обвинения.
Общие признания и оценки Сталина не позволяют понять, что он знал о голоде. Что имел в виду, когда говорил Робинсу: часть крестьян «страшно голодает»? Вставали ли перед его глазами страшные картины: живые скелеты, разрытые скотомогильники, обезумевшие матери, убивавшие своих детей? Вряд ли. Выходы Сталина в народ ограничивались залами торжественных мероприятий, а ездил он по улицам относительно сытой Москвы, фасада советской власти. Опубликованные в последние годы информационные материалы ОГПУ имели достаточно объективный характер. Они подробно описывали детали голода, каннибализм, антисоветские настроения населения[333]. Однако читал ли такие материалы Сталин, мы не знаем. Единственный и самый известный документ о трагедии голодающей деревни, несомненно прочитанный Сталиным, – письмо М. Шолохова от 4 апреля 1933 г. [334] Подробно, со всеми ужасающими деталями потрясенный писатель сообщал о голодных хлебозаготовках в Вешенском районе на Северном Кавказе, где он жил:
Я видел такое, чего нельзя забыть до смерти […] Ночью, на лютом ветру, на морозе, когда даже собаки прячутся от холода, семьи выкинутых из домов (за невыполнение заданий по хлебозаготовкам. – О. Х.) жгли на проулках костры и сидели возле огня. Детей заворачивали в лохмотья и клали на оттаявшую от огня землю. Сплошной детский крик стоял над проулками […] В Базковском колхозе выселили женщину с грудным ребенком. Всю ночь ходила она по хутору и просила, чтобы ее пустили с ребенком погреться. Не пустили (за помощь «саботажникам» полагались жестокие наказания. – О. Х.). Под утро ребенок замерз на руках у матери […]
Подробно описывал Шолохов и другие методы, которые применялись для выколачивания хлеба: массовые избиения, инсценировки расстрелов, прижигание раскаленным железом, подвешивание за шею и допросы полузадушенных людей и т. д. Шолохов не побоялся написать о том, что массовые преступления в Вешенском районе не были «искривлениями» местных активистов, а осуществлялись целенаправленно под руководством краевых властей. Однако дальше, до Москвы, по понятным причинам, эту цепочку тянуть не стал.
Несмотря на откровенность и резкость шолоховского письма, Сталин отреагировал на него относительно благоприятно. Он приказал оказать Вешенскому району помощь хлебом и провести проверку фактов, о которых сообщал Шолохов. Однако в целом Сталин поддержал местных руководителей. В ответном письме Шолохову Сталин обвинил его в односторонности и нежелании признать саботаж со стороны крестьян. Вешенские руководители, первоначально осужденные за «произвол» к суровым наказаниям вплоть до расстрела, были оправданы. По приказу Сталина их даже не исключили из партии, а только сняли с занимаемых постов и объявили выговоры[335]. Сталин не собирался отступать и вел свою войну с крестьянством до конца, невзирая на жертвы.
«Умеренный» Сталин
Одержанная победа над крестьянством имела все черты поражения. Несмотря на репрессии, план хлебозаготовок выполнен не был. Государство получило из урожая 1932 г. хлеба почти на 20 % меньше, чем в неурожайном 1931 г. [336] Еще более глубоким был провал животноводства. Вопрос стоял предельно остро. Если даже голодные реквизиции не смогли дать хлеб, что же делать дальше? Продолжение политики продразверстки было чревато постоянным воспроизводством голода. Одновременно свою несостоятельность продемонстрировала политика форсированной индустриализации. Скачки и наращивание капитальных вложений достигли своего предела. Противники Сталина призывали его к снижению темпов. Как всегда, эффектным был лозунг Троцкого: превратить 1933 год в год «капитального ремонта»[337].
Явные сбои давала даже простая и как будто безотказная машина сталинского террора. Массовые расстрелы, аресты и депортации в условиях кризиса позволили удержать власть. Однако Сталин воочию столкнулся также с разрушительной силой террора, способного не столько упрочить, сколько дезорганизовать государственную систему. Наличные «емкости» лагерей и тюрем к 1933 г. уже не вмещали поток заключенных. Тогда правительство приняло программу срочного создания новых поселений для депортации в отдаленные районы страны 2 млн человек. Но и эта программа полностью провалилась из-за недостатка ресурсов. В конечном счете в 1933 г. в ссылку отправили около 270 тыс. человек[338]. Казавшиеся безграничными возможности уничтожения и изоляции «врагов», как выяснилось, имели свои пределы.
Внутренний кризис ослабил позиции СССР как раз в тот момент, когда заметно обострилась международная напряженность. Одним из первых сигналов угрозы большой войны была оккупация Маньчжурии Японией в конце 1931 г. «Японцы, конечно (конечно!), готовятся к войне с СССР, и нам надо быть готовыми (обязательно!) ко всему», – писал Сталин Орджоникидзе в июне 1932 г.[339] На советский Дальний Вос ток срочно перебрасывались дополнительные военные силы. Однако почти одновременно опаснейший очаг угрозы появился и в Европе. В январе 1933 г., в разгар голода в СССР, к власти в Германии пришли нацисты. Прежняя система европейской политики большевиков, построенная на сближении с Веймарской Германией, исчезла. Перед лицом нараставшей опасности на Западе и Востоке Сталину пришлось искать союзников среди западных демократий. 19 декабря 1933 г. Политбюро приняло особо секретное постановление о возможности вступления СССР в Лигу Наций и заключении регионального соглашения с рядом западных стран о взаимной защите от агрессии со стороны Германии. В число этих стран обязательно должны были входить Франция и Польша[340]. Сталин понимал, что для запуска нового внешнеполитического курса были необходимы сигналы о «нормальности» сталинского СССР, о его принципиальном отличии от фашизма. Это требовало обновления фасада советского режима – не то чтобы сменить полувоенный френч на фрак, но по крайней мере расстегнуть верхнюю пуговицу.