— Казните! Всех казните! Не теряйте времени! Пусть забудут к вам, в горное селение, дорогу навсегда.
Он только запретил захваченных подвергать пыткам, и дехкане обиделись на него: «Как так, нас жгли, пытали, отрезали куски мяса, резали на части! А их нельзя?»
Но Гриневич оставался непреклонным.
— Лексей Панфилыч, — услышал он вкрадчивый голос, — а здорово вы их!
Рядом оказался Кузьма. Весь в саже, в пыли, с лицом, покрытым подтеками пота и грязи, он важно сидел на своём буланом коньке Ваське, преисполненный достоинства и торжества.
— Что, басмачи? — встрепенулся Гриневич.
— Да нет, куда там. Задали лататы, до завтра не опомнятся.
— Соберите народ! — крикнул старикам Гриневич. Все сбежались очень быстро. В копоти, кровавых потёках, со сверкавшими белками глаз, с опухшими от синяков лицами, с исполосованными ударами плетей спинами, с засыпанными дорожной пылью, завязанными грязными тряпками ранами, они толпились вокруг сидевшего высоко на коне командира Красной Армии и взирали на него, наверное, как на бога. Они до сих пор ещё не осознали, что Гриневич вдвоём с Кузьмой обратили в бегство многочисленную банду убийц и насильников. Они смотрели на Гриневича и молчали, как завороженные, не зная и не умея высказать переподнявших их чувств, окончательно оглушенные мгновенным переходом от гибели к жизни. Раскрыв широко рты, они ждали, а что скажет сейчас этот человек, обрушившийся на негодяев, точно меч архангела Джебраила. Но Гриневич меньше всего собирался произносить речи. Он спросил:
— Сколько коней вы взяли у воров?
— Сорок, нет, тридцать! — вразброд закричали дехкане.
— А винтовок?
— Десять! Тридцать!.. Пятнадцать!
— Неважно. Потом подсчитаете. Слушайте же меня внимательно. В наступившей тишине он приказал:
— Кто хочет воевать, пусть выйдет вперёд.
После короткой толкотни, замешательства и возгласов «Я, я хочу!» к командиру протолкнулось через толпу десятка три дехкан в обагрённой кровью одежде.
— Кузьма! Отдайте им коней, винтовки, сабли.
Раздача оружия заняла немного времени.
Тогда Гриневич заговорил снова:
— Позор басмачам! Разве они воины? Только трусы бывают насильниками и убийцами. Это идёт от низких сердцем и душой. Кровавые псы! Что они сделали с вами, с вашим селением. Довольно вам терпеть зубы на своём теле. От имени народа я даю вам оружие, коней, патроны. Вы теперь отряд добровольной милиции. Если басмачи придут сюда, стреляйте в них, дайте им отпор, не подставляйте же шею под нож. Держитесь крепко! Завтра, послезавтра я обещаю привести сюда Красную Армию, и тогда басмачи не посмеют больше и носа показать. А сейчас...
Только теперь Гриневич вспомнил о Шукуре-батраке. Его нигде не оказалось.
— Испугался бедняга, — сделал вывод Кузьма.
С вызвавшимся добровольцем-проводником они, не мешкая ни минуты, ускакали к переправе. Гриневич не счёл возможным остаться, выпить чаю, поесть, хотя дехкане очень просили его.
Откуда он мог знать, что передовые части Красной Армии, переправившись южнее Нурека через Вахш, появяться в кишлаке не завтра и не послезавтра, а к ночи.
Басмачи банды Касымбека, засевшие у сожжённого моста Пуль-и-Сангин, услышали далёкую стрельбу на Конгуртской дороге у себя в тылу. Они явно различили треск пулемета Гриневича. Они снялись со своих позиций и бросились через горы, кстати, по той же тропинке, по которой прошёл несколько часов назад Гриневич и, опасаясь окружения, ушли в обход кишлака, в сторону, Бальджуанской степи. Они и понятия не имели, что случилось. Те же бандиты, которые входили в состав карательного отряда, грабившего кишлак, могли, опомнившись, только рассказать, что, в то время как они расправлялись с непокорными дехканами, на них откуда ни возьмись нагрянул полк красных аскеров с сотней пулеметов, и после жаркого боя им, проявившим геройство, пришлось отступить, понеся потери.
Однако тайное всегда становится явным. Когда Энвербей узнал, что случилось на самом деле, он приказал повесить дюжину эликбашей в назидание другим и ради укрепления дисциплины среди исламского воинства.
Гриневич отрицал, что он ходил в атаку на банду в двести сабель один с коноводом.
— Я никого не атаковал. Чепуха! Понадобилось разделаться с бандитами... Боя никакого не было... Вот Кузьма молодцом держался...
— А трофеи — тридцать винтовок, двадцать два клинка, кони, сёдла, амуниция? — допытывался Сухорученко.
— Какие там трофеи, — раздраженно бросал Гриневич, — кажется, я уже тебе в двадцатый раз объясняю.
Но когда перед его глазами снова и снова вставал кишлак в столбах дыма, мечущиеся в огне люди, прекрасное, побелевшее в смертной муке лицо мертвой девочки, тельце, пронзённое острым колом, — всё в душе его опять переворачивалось, и он снова видел себя скачущим на коне в самую гущу басмачей.
Глаза его становились дикими, скулы двигались, рот перекашивало, а рука машинально сжимала эфес шашки.
И уж совсем он не стал никому рассказывать о случае из той же поездки, который поставил и его и Кузьму опять в опасное положение.
Перед заходом солнца они добрались до Ширгузской переправы. Здесь Вахш широко раскинулся, воды его катались менее стремительно. Но ожидаемых красноармейцев на противоположном берегу не было видно. Всё говорило, что Сухорученко со своими бойцами задержался. Глуховатый, подслеповатый старик, вылезший из землянки, долго не мог понять, что от него хотят.
— Лодка? — объяснял он. — Лодка вам понадобилась. Так. Лодки здесь никогда не водилось. С сотворения мира здесь лодок никто не имел. Аллах не позволяет плавать по Вахшу на лодках.
Вдаваться в рассуждения, почему аллаху понадобилось наложить запрет на лодки, у Гриневича не было времени. Кузьма явно нервничал;
— Ты, Лексей Панфилыч, слишком широкую просеку прорубил в племени Касымбека, чтоб он тебя в покое оставил. Наверное, уж все басмачи гуторят про твою рубку. Теперь Касымбек сквозь камень зубами дорогу прогрызет, а твою голову достанет. Месть у них первейшее дело.
Знал это и понимал отлично и сам Гриневич.
С минуты на минуту могли из-за скал выскочить басмачи.
— На чём же переправляются люди? — спросил он у старика.
— На чём? Ты дурной человек, если не знаешь на чём переправляются? Известно, на гупсарах.
— Давай гупсары.
— Э, нет. Зачем я дам тебе гупсары?
Он долго спорил, упрямо не желал помочь. Старик считал себя полным хозяином переправы. Слава о нём как о перевозчике широко распространилась по всей стране. Преисполненный самомнения и самолюбия, он не хотел признаться, что басмачи уже давно забрали все средства переправы и что у него не осталось ни одного кожаного мешка. После длительного спора удалось выяснить, что гупсары есть в кишлаке, наверху у Алакула-помещика.
Голодные, злые Гриневич и Кузьма пошли, ведя на поводу уставших коней вверх по крутой тропинке на гору. Солнце уже спрятались за каменную гряду. Пурпурные контуры гор вырисовывались на пожелтевшем небе. Река с шумом мчала свои коричневые воды, дыша снизу холодом в лица путников. Сумерки поползли вместе с туманом из расщелин и скал. Поднимаясь, Гриневич долго видел ещё стоявшего внизу старика, его седую, треплющуюся на ветру бороду.
— Эй, эй! — кричал перевозчик, — зайдите к Алакулу. У него есть гупсары!..
Внезапно подъём кончился, и они очутились в кишлаке, который заслонялся снизу, со стороны реки, красноватыми и зелёными скалами с острыми вычурными зубьями.
Гриневич невольно остановился.
На небольшой, плотно утоптанной площадке, окруженной серыми стенами, стоял обнажённый человек, прикрученный арканами к высокой колоде, к которой обычно привязывают коней. Человек казался залитым кровью, так как здесь было выше и на него падали из-за горы багровые лучи закатного солнца. Но по лицу и телу человека действительно катились рубиновые капли. Парня нещадно били камчой два дюжих здоровяка, нанося удары куда попало: по груди, по животу, плечам и голове, В избиваемом Гриневич сразу же узнал Шукура-батрака.
Кругом стояли и сидели горцы, мрачно и напряженно взирая на происходящую перед ними экзекуцию. Среди них; выделялся дряхлый старик, опиравшийся на плечи двух дехкан. При каждом ударе он вздрагивал и сладострастно кряхтел:
— По больному месту его! Ещё разик! И, покряхтев, выкрикивал:
— Ещё, ещё! Забыл, неблагодарная собака: масло — хорошо, хотя бы и не ел, богач — хорош, хотя бы не давал. Ах ты, ублюдок! Коварство проявил против своего благодетеля, собака!..
Комбриг подошел к столбу и ударом приклада пулемета отшвырнул одного из палачей. Другой вякнул и нырнул в толпу.
— В чём дело, Шукур-батрак? — спросил Гриневич.
Пастух поднял глаза, слабая улыбка шевельнула его посиневшие губы: