Конечно, бай не рассказал, что превращение его в потомка пророка —ходжу — стоило ему кругленькой суммы в две тысячи тенег, поднесённой настоятелю соборной мечети в Гиссаре. Не рассказывал Тишабай ходжа Энверу и об обстоятельствах, при которых он, обыкновеннейший базарчи, достиг столь высоких духовных степеней и оказался вдруг потомком самого пророка Мухаммеда.
Тишабай только со злобой рассказал о всех случаях непокорства и богохульства, какие ему удалось заприметить за курусайцами.
Особенно он расписывал, как курусайцы за его спиной частенько повторяли изречение Навои: «Скупой не попадет в рай, будь он даже Курейшитом (то есть из рода пророка). Щедрый же пойдёт в рай, даже если он негр». Тишабаю ходже очень хотелось попасть после смерти в рай. Он напомнил, что сын этого смутьяна Ревкома Шакира Сами Файзи — эх, подох бы он молодым — сейчас большевистский командир, что это он науськал мирных пастухов и нищих голодранцев оказать сопротивление Энвербею... Большевики они все.
Но Энвербей уже не слушал. Убедившись, что Тишабай не желает, да и не способен на такое дело, как убийство старика-смутьяна, Энвербей распорядился:
— Вздуйте этого враля и болвана и пусть проваливает отсюда.
Тишабая повалили на землю и дали ему двадцать палок.
— Так его, так, — хрипел Энвербей. Казалось, ему только и нужен был кто-то, чтобы выместить всю свою злость и ярость. Он бегал по шатру и сжимал кулаки. Он скрипел зубами. Ужасная ошибка с этим Курусаем.
А одна ошибка влечет неуклонно другие. Пока зять халифа, меч аллаха, Энвербей, сражался с бедняками и пастухами Курусая, красные внезапным ударом опрокинули банды, охранявшие переправы на Вахте. Главное ядро энверовской армии оказалось почти в окружении. На холмы к северу от Курусая прорвались вечером коммунистические добровольцы Файзи. По всем законам войны надо было выводить свои войска из-под удара. Но как оставлять курусайцев безнаказанными? Всё в голове Энвербея мутилось при слове «Курусай!». Он хотел уже сам вскочить на коня и во главе всей своей армии обрушить удар на ничтожный кишлак. Самому резать, рубить, жечь! Тогда страх сожмет железной рукой горцев. Страх! Какое замечательное средство держать в повиновении слабые души... Нет, Энвербей не верил в уважение народа, только — в страх!
Он всё ходил и ходил взад и вперед, а курбаши, мрачно сопя, пили без конца зелёный чай и... молчали. О чём они думали? Какие мысли шевелились под их каменными лбами? Не затевали ли и они измену? Кто их знает.
После мучительных и долгих раздумий в два часа после полуночи Энвербей приказал армии ислама отступать.
— Они уже наказаны страхом, — вдруг приказал он объявить во всеуслышание, — а проливать кровь своих мусульман я не хочу. Дарую милость и снисхождение неразумным. Кишлаки должны жить в мире: там, где ешь соль — солонку не разбивай!
Шакир Сами долго не верил. До утра он не уходил с крыши, смотрел в ночь и всё слушал. Непрерывно к нему прибегали люди со всех концов кишлака и сообщали:
— Тихо стало, товарищ Ревком!
— Прислушайтесь, Ревком, они ушли.
Старик не верил в тишину ночи.
И только утром, когда рассвело, когда собственными глазами Шакир Сами убедился, что энверовская орда исчезла, он бессильно опустился на глиняную корку крыши и проговорил:
— Вот, Энвер! Во тьме не говори: я рассмотрел; о том, чего нет в руке, не говори: я получил! И вот ты, великий военачальник, трусливо убежал от Ревкома-бедняка. Ха! Из рода в род, из поколения в поколение не забудет народ твоего позора Энвер-собака.
Радостными криками встретили восход солнца курусайцы. Они победили.
Энвер отказался от штурма Курусая совсем не из великодушия. Все дрожало у него внутри от ярости.
Разведчики донесли, что красная конница перевалила хребет.
Он отказался дать бой за Дюшамбе — важнейший узел стратегических дорог и опорный пункт, закрывавший путь в глубь Горной страны.
В горах, вступив на проложенную тысячелетиями ногами людей и копытами вьючных животных тропу, крайне трудно, почти невозможно свернуть в сторону. Горные тропы, проходы, перевалы определяют направление всех военных действий, басмачи отлично понимали это. Они оставили Дюшамбе и кинулись на юг по последней оставшейся дороге. Имелся ещё путь на восток, но Энвербей не воспользовался им — отступить на восток значило — дать возможность красным окончательно отрезать армию ислама от границы, от баз снабжения. Разрушая всё, что только можно разрушить, сжигая всё, что только можно сжечь, воины ислама кинулись через Пулисангинскую переправу в Бальджуанское бекство.
Энвербей распорядился жечь мосты и ломать овринги.
Этот приказ ужаснул горцев.
Построить мост через бурную неистовую горную — великий труд, великий подвиг. Недаром такие зыбкие, висячие над бездной сооружения красноармейцы называли «чёртовыми мостами». Загруженные камнями, увязанные верёвками бревна выдвигаются одно над другим и где-то над бездной скрепляются на живую нитку грубо вытесанными досками. По такому чёртовому мосту может проходить за один раз только один человек, ведя медленно и осторожно единственное вьючное животное, да и то при быстром движении он начинает так угрожающе трещать и раскачиваться, что кружится голова, особенно, когда под ногами сквозь щели и прорехи в досках видна далеко внизу клокочущая стремнина реки. Переправа по такому мосту даже небольшого отряда в двадцать-тридцать человек отнимает часы, а что говорить о больших воинских соединениях. Бывали случаи, когда разрушение такого моста отрезало целые районы Горной страны на многие месяцы. Разрушение моста — величайшее злодейство. Человека, виновного в таком неслыханном преступлении, зашивали в согнутом положении в козью шкуру и бросали на солнцепек. Кожа ссыхалась, стягивала тело, и человек бесконечно долго умирал в несказанных мучениях. В более близкое к нам время преступник навеки изгонялся из родного селения. Его считали умершим. Его жену выдавали снова замуж, дом и имущество забирали наследники.
Стон прошел по кишлакам Горной страны, когда стало известно, что басмачи жгут мосты на горных реках. Проклятия посыпались на голову Энвербея. Титул зятя халифа в устах многих теперь звучал ругательством.
Но Энвербей уже меньше всего беспокоился о своей популярности. Вырвавшись в плодородные районы Бальджуана и Куляба, он приводил в порядок свою потрепанную армию.
Глава двенадцатая. ПРИЗНАНИЯ ЛЮБВИ
Дело юноши легче — он перелетная птица,
мчится из страны в страну.
Дело девушки хуже — она слаба и беспомощна.
Фазил Юлдаш
Увидел её и воскликнул: «Я сгорел!»
Хафиз
Тот не понимает цену благополучию, кто не испытал бедствия. И эту мудрую истину могла с успехом отнести на свой счет Жаннат. Правильнее было сказать, что она зазналась. Успех вскружил ей голову. Где бы она ни появлялась, где бы она ни агитировала, молодежь шла за ней. То ли она научилась в последнее время красноречиво говорить, то ли горцы и степняки её хорошо понимали, потому что она сама вышла из семьи простого угольщика, но зимняя её командировка от комсомола по кишлакам сопровождалась подлинным успехом. Её встречали с радостью, её слушали, открыв широко рты. Она несла в своих речах такое новое, такое потрясающее, что темная, невежественная жизнь горцев озарялась сиянием неведомых горизонтов. Жаннат с гордостью вписывала в заветную тетрадку новые и новые ячейки комсомола и по неопытности воображала, что за ней по всей стране уже поднимается волна молодёжного движения. Старики, духовенство, баи мало интересовались тогда деятельностью молодой женщины. Им было не до того. Что же касается главарей басмачества, то они просто еще не соблаговолили заметить Жаннат. Что-то говорит какая-то смутьянка, о чем-то болтает, хорошо бы взглянуть на неё, но и у них имелись дела поважнее.
Случай, когда Жаннат столкнулась лицом к лицу с самим Ибрагимбеком, испугал её, но мало чему научил. Она одержала такую неожиданную, такую лёгкую победу, что невольно возомнила о себе, о своих силах слишком много. Как говорится: «В доме щепотка муки, а на крыше две трубы». К тому же эта история окружила в глазах кишлачной молодежи её своенравную головку ореолом мудрости, хотя на самом деле здесь было больше молодого задора, опрометчивости, безумства, смелости.