Шевердин Михаил Иванович - Набат. Агатовый перстень стр 35.

— М-да, — продолжал он нарочитым басом. — Кто пойдёт против всевышнего, тот будет наказан. Ты, Рах­ман Мингбаши, прогневил аллаха, твои матчинцы в час боя лежали, высунув языки, на камне и дрыхали. Вот бог и наказал их.

— Что вы болтаете, — зарычал Рахман Мингбаши. У него был голос человека, привыкшего повелевать и распоряжаться. Рахман Мингбаши в царское время ходил в волостных правителях и жил припеваючи независимым феодалом в верховьях Зеравшана.

— У тебя, господин святой Ишан, — продолжал он, — твои воины никак не оторвут задницу от земли, больно уж они привыкли молиться, и от звука выстрела у них тотчас же наблюдается понос.

— А твои... а твои... — поперхнулся Фузайлы Максум — Оббо! Дело-то, выходит, слоновье! — Он отскочил от порога и отпрянул в сторону. Лицо его выражало та­кой испуг, что и Рахман Мингбаши, и Ишан Султан не­вольно приподнялись и уставились на открытую дверь борхмоча: «Товба!», что означает крайнюю степень расте­рянности.

В михманхану вошел, звеня шпорами, Энвер.

— Селям-алейкюм! — важно произнес он по-турецки и решительно про-шёл на почетное место, где только что сидел Фузайлы Максум.

Стараясь скрыть свою растерянность, курбаши тоже важно расселись по своим местам и бодро хором про­изнесли:

— Алейкум ассалом! Мы ваши покорные слуги... Пожалуйте в наш дом...

Но оживление тотчас потухло. Все молчали, переби­рая в памяти вчерашние события и наливаясь злобой, исподтишка они разглядывали смотревшего свысока Энвербея, злорадно разыскивая в облике и одежде подтвер­ждение слухов о том, что он бежал так поспешно, что растерял самые необходимые предметы своего одея­ния. Курбаши считали, что зять халифа находится при последнем издыхании. Но им пришлось разочароваться: Энвербей сидел перед ними важный, подтянутый. Хоро­шо начищенные пуговицы мундира сияли медью, сапоги лоснилось, хоть глядись в них, усы торчали все так же за­носчиво, как и всегда. Энвербей произнес целую речь, весьма туманную, смысл которой сводился к тому, что храбрец без ран не бывает. Ни малейшей растерянности или малодушия в лице его курбаши не нашли. Ошеломлённые, они не открывали рта. Молчание становилось не­выносимым.

Резко выкрикнул Энвербей:

— Где брат мой Ибрагимбек?

— Кхм, — кашлянул Фузайлы Максум, — они в тароатхане совершают омовение. Он ночью спал с новой мо­лодой женой и...

— Мусульмане сражаются, а он... предаётся семей­ным утехам. Позвать его!

Меньше всего подобало Фузайлы Максуму, владетель­ному беку и духовному главе Горной страны, выполнять распоряжения кого бы то ни было и даже самого зятя халифа, командующего армией Энвера-паши, но Фузайлы просеменил своими, миниатюрными ножками через михманхану к двери и крикнул во двор;

— Эй, там, позовите Ибрагимбека...

Но Ибрагимбек долго не шёл. Он не спешил.

Лицо Энвербея медленно начало краснеть. Всё боль­ше и больше.

В полном молчании курбаши смотрели на лицо Эн­вербея и видели, не без испуга, что оно сначала приняло оттенок тюльпана, затем — цвет гранатовых зёрен.

Но только когда лицо зятя халифа устрашающе по­багровело и набрякло от прилива крови, не торопясь во­шел Ибрагимбек. Своей грузной фигурой, облачённой как всегда в несколько халатов (для величия), он занял в комнате очень много места. Он сидел, перебирая пальца­ми косматую свою бородищу, посматривал на Энвербея не слишком почтительно.

— Лишь тот, кто сломал себе кость, узнает цену ле­карств, — начал было Ибрагимбек, — пока не настанет разлука, как можно узнать друга...

Задохнувшись от гнева, Энвербей выдавил из себя:

— Ваши воины, Ибрагимбек, уподобились... трусливым бабам... Где они, ваши воины, находились, когда ре­шались судьбы ислама, что сделали они для великого Турана? Измена и предательство!

Теперь пришел черед багроветь Ибрагимбеку. Он упёрся руками в колени и, выпятив вперед свою чёрную бороду, зарычал:

— Кто дал тебе право командовать, турок! Чего кри­чишь, турок! Ты даже по-нашему говорить не умеешь. Мы тебя не понимаем, турок. Ты сулил нам лёгкую побе­ду. Ты привёл нас к поражению.

Уничтожающе смотрел Энвербей на беснующегося свирепого степняка и высокомерно кривил губы. А Иб­рагимбек рычал и выкрикивал что-то неразборчивое. Ког­да он злобствовал, никто не понимал, что он хочет ска­зать. Энвербей не стал дожидаться, когда он кончит:

— Кто говорит о поражении, тот трус. Войско наше дело! Идёт помощь с юга. Я только что получил известие. Город Кабадиан занят афганцами. Через Аму-Дарью переправляется шестнадцать палтанов, каждый о семьсот воинов пехоты, тысячу кавалеристов, двенадцать скорострельных пушек. У нас теперь есть артиллерия, господа! Победа в вдших руках! Большевики немощ­ные воины. Начальники у них подметальщики улиц и землекопы. У меня в войсках они и в солдаты бы не годились... Они робки и слабы...

— Врёшь, — зарычал Ибрагимбек, — клянусь, ты лжёшь. Я, Ибрагимбек, — и он грохнул себя в грудь ку­лачищами, — знаю, кто такие красные аскеры... Клянусь, красные дьяволы, вот кто они!

— Молчать!

— И насчет афганцев слышали. Где они? Афганский эмир-не хочет ссориться с Лениным...

— Но Энвербей уже взял себя в руки.

Смотря пристально в глаза Ибрагимбеку, точно гип­нотизируя его, он властно приказал:

— Знамя ислама я ставлю сегодня на высоком берегу Тупалан-Дарьи. Я требую, чтобы все воины ислама были там... Кто не с нами, тот враг пророка, да будет почти­тельно произнесено имя его. Вот священная книга, — он выхватил у незаметно появившегося мёртвоголового адъютанта, Шукри Эфенди, очевидно, приготовленный заранее экземпляр корана, — клянитесь вы, мусульмане, что не отступите ни на шаг.

Так внезапно появилась священная книга мусульман, что курбаши оказались застигнутыми врасплох. Девать­ся было некуда. У дверей выросли, щелкая затворами винтовок, чернолицые, белозубые патаны.

— Мы попались! У кабана плохая шея, у дурного че­ловека плохое слово! — прошептал Фузайлы Максум и, первый смиренно опустив руку на прохладный, тиснённой кожи переплёт, произнёс слова клятвы. Приложив почти­тельно книгу ко лбу и губам, он передал её мёртвоголовому и засеменил было к двери, но Энвербей быстро проговорил:

— Не спешите!

Из присутствующих только Ибрагимбек заупрямил­ся, но и он сдался, когда Энвербей сухо объяснил ему:

— Время военное, рассуждать не приходится. Или — или... Кто не с нами, тот враг наш...

Он так многозначительно, произнес второе «или», что лицо Ибрагимбека обмякло и, делая вид, что не боится угроз Энвербея, свирепо кося глазами, дал клятву,

— Теперь, во славу аллаха, мы снова едины, снова могучи, — сухо сказал Энвербей. — Повелеваю двинуть ваших славных воинов против большевистских полчищ... Вперёд!

Глядя на поднявшихся курбашей, он тихо, но внятно добавил:

— Дабы нам — главнокомандующему — удобнее было советоваться о делах воинских, прошу достопочтенных неизменно и безотлучно пребывать в нашем штабе. Я сказал!

Курбаши растерянно переглянулись. Ненавистный ту­рок провёл их как маленьких ребят.

— А кто же поведет моих нукеров? — рявкнул Ибра­гимбек. — Без меня они не пойдут.

Тогда Энвербей поднялся, подошел, позвякивая шпо­рами, к Ибрагимбеку, ласково взял его отвороты камзо­ла и, всё так же глядя ему в глаза, негромко произнес:

— Вашему помощнику здесь в нашем присутствии вы объясните, что мы — главнокомандующий — нуждаемся в вашей личной помощи и совете!

Окружённые патанскими воинами, все курбашп отны­не неотлучно сопровождали Энвербея: «Вы мои гене­ралы, — говорил им любезно Энвербей». Но генералам не разрешалось даже отлучаться по своей нужде в сторону на несколько шагов без сопровождения кого-либо из ту­рецких офицеров и охранников. На протесты Эпвербей вежливо разъяснил: «О, время военное... И как печально было бы лишиться такого опытного военачальника из-за какого-нибудь ничтожного обстоятельства».

Решение дать отпор частям Красной Армии на рубе­же бурной и сумасшедшей Тупалан-Дарьи созрело у Энвербея всего несколько часов назад. К нему вернулись твёрдость и отчаянная решимость. Быть может, сыграло роль то, что он просто выспался. Две ночи до этого он не мог даже прилечь хоть на часок. Он скакал верхом по степным дорогам и переправам, уходя от беспощадней­ших, ужаснейших, как называл он в душе красных ка­валеристов. И только в безводной долине, в пастушьей землянке, проспал он восемнадцать часов кряду. Сон вернул ему способность здраво рассуждать, и он, встряхнувшись, почистившись, наведя лоск, бросился в Сары-Ассия, где собрались все крупнейшие басмаческие гла­вари. Спешить следовало. На юге пехота, из которой состояла правая колонна Красной Армии, стремительно форсировала реку Сурхан у Кокайты и, выйдя на оперативный простор, неуклонно шла вперёд по пересеченной ме­стности через Белые горы. Энвербей не успел, да и не смог организовать в этом районе сопротивления, что вообще сделать бы-ло легко, так как красные ещё не имел кавалерии, если не считать единственного эскадрона. Предназначенная для операций в южном направлении ка­валерийская бригада не успела подтянуться вовремя и на­ходилась на марше где-то между Дербентом и Джар-Курганом. На сей раз главная тяжесть операций пала на плечи пехотинцев, которым пришлось преодолевать не столько сопротивление басмачей, сколько ярость и упор­ство более страшных неприятелей: зноя, жары, пыли, бездорожья. Но где не проходит славная советская пехо­та! Прошли она и здесь.